она была генетическим проявлением неизвестного отца. Учителя ее частенько побаивались. Бледная тихая девушка, она всегда знала предмет назубок.

Сокурсники подшучивали над ней пару недель, а затем по большей части сплотились против бесстыдства прессы. Когда на экранах мелькали новые кадры с какой-либо насмешкой над давно почившей Моной, по Леди Джоанне пробегал шепот:

– Отвлеките Хелен… они опять за свое.

– Не давайте Хелен смотреть на экран. Она лучшая наша студентка по некосвенным наукам, нельзя допустить, чтобы она расстроилась перед экзаменами…

Ее оберегали, и лишь по чистой случайности она увидела в новостной рамке свое лицо. А рядом – лицо мужчины. Похож на старую мартышку, подумала она. Потом прочла: «идеальная девочка ХОЧЕТ БЫТЬ МОРЯЧКОЙ. ПОЙДЕТ ЛИ САМ МОРЯК НА СВИДАНИЕ С ИДЕАЛЬНОЙ девочкой?» Щеки Хелен запылали неизбежным беспомощным смятением и гневом, но она уже слишком хорошо разбиралась в себе, чтобы – как поступила бы Хелен-подросток – возненавидеть этого мужчину. Она понимала: тут нет и его вины. Тут нет даже вины глупых настырных журналистов и журналисток. Таково время, таков обычай, таков сам человек. А ей нужно только быть собой – если бы она смогла однажды понять, что это все-таки значит.

5

Их свидания, когда они начались, слегка напоминали ночные кошмары.

Новостная служба послала женщину – сообщить Хелен, что ее наградили недельным отпуском в Новом Мадриде.

Вместе с моряком со звезд.

Хелен отказалась.

Затем он отказался тоже – и, на ее вкус, сделал это слишком быстро. В ней пробудилось любопытство.

Через две недели в офисе новостной службы казначей принес в кабинет директора два бумажных листочка. Ваучеры для Хелен Америки и мистера Уже-не-седого – чтоб они максимально насладились отдыхом класса люкс в Новом Мадриде. Казначей сказал:

– Ваучеры выпущены и зарегистрированы в качестве подарков Инструментальностью, сэр. Следует ли их погасить?

Менеджер в тот день был по горло сыт новостями и ощущал в себе человечность. Поддавшись импульсу, он повелел казначею:

– Сделайте вот что. Отдайте билеты молодым людям. Никакой огласки. Мы не вмешиваемся. Если они нас не хотят – мы их не побеспокоим. Действуйте. Это все. Идите.

Билет вернулся к Хелен. Она установила рекорд успеваемости за все время существования университета и нуждалась в отдыхе. Когда сотрудница новостной службы вручала ей билет, Хелен спросила:

– Это уловка?

Ее заверили, что нет, и она поинтересовалась:

– А мужчина едет?

Сказать «тот моряк» она не могла – не хотела говорить о нем так же, как все время говорили о ней, – и действительно не помнила в тот момент его имени.

Женщина не знала.

– Я обязана с ним встретиться?

– Конечно, нет, – сказала женщина. Условия к подарку не прилагались.

Хелен усмехнулась, почти мрачно.

– Хорошо. Я приму билет и скажу спасибо. Но один кадрограф, учтите, всего один – и я сбегу. Ну или я могу сбежать без всяких на то причин. Так вас устроит?

Так их устроило.

Четыре дня спустя Хелен оказалась посреди развлечений Нового Мадрида, и распорядитель танцев представлял ее странному серьезному старику с черными волосами.

– Младший научный сотрудник Хелен Америка – звездный моряк мистер Уже-не-седой.

Распорядитель одарил их хитрым взглядом и доброй улыбкой пожившего человека. И добавил формальную фразу из репертуара своей профессии:

– Исполнил свой долг и удаляюсь.

Они остались одни, вместе, на краю обеденной залы. Моряк посмотрел на нее внимательно и спросил:

– Кто вы? Мы с вами уже встречались? Должен ли я вас помнить? Здесь, на Земле, слишком много людей. Что мы будем делать дальше? Что нам полагается делать? Не хотите ли присесть?

Хелен ответила на все эти вопросы только «да», ей и в голову не могло прийти, что одно это «да» сотни великих актрис будут произносить, каждая на свой особенный лад, на протяжении будущих веков.

Они все-таки присели.

Как произошло все остальное – не могли точно сказать ни она, ни он.

Ей пришлось успокаивать его, будто пострадавшего из Дома Исцеления. Она рассказывала ему о разных блюдах, а если он все равно не мог выбрать, делала роботу заказ за него. Напоминала, довольно мягко, о манерах, когда он забывал простейшие трапезные церемонии, очевидные всем вокруг, как то: когда разворачиваешь салфетку, надо привстать; объедки следует класть в поддон-растворитель, а столовое серебро – на конвейер.

Наконец он расслабился и перестал выглядеть как старик.

На мгновение позабыв о том, как ей тысячи раз задавали глупые вопросы, она задала точно такой же:

– Почему вы стали моряком?

Он вытаращился на нее изумленно, словно она заговорила на незнакомом языке и вдобавок ждала ответа. В конце концов промямлил:

– Вы… вы тоже… считаете, что… что я совершил ошибку?

Ее рука взлетела ко рту – жест инстинктивного оправдания.

– Нет-нет-нет. Видите ли, я сама раздумываю, не стать ли морячкой.

Он просто смотрел на нее, его молодые-старые глаза расширились, они жаждали подробностей. Он не глазел, казалось, он просто пытался уяснить слова, которые были понятны по отдельности, но складывались в чистое безумие. Она не отворачивалась от взгляда – при всей его странности. И вновь ей представился шанс оценить неописуемое своеобразие человека, сумевшего провести огромные паруса сквозь сплошную пустую тьму между немигающими звездами. Он был молод, как юноша. Давшие ему имя волосы были иссиня-черными. Бороду удалили, видимо, навсегда – кожа у него была как у женщины среднего возраста: ухоженная, приятная, но с узнаваемыми возрастными морщинками, без малейшего намека на обычную небритость, которой предпочитали щеголять мужчины в культуре Хелен. Кожа выдавала возраст, но не опыт. Мышцы постарели, однако не несли в себе черт взросления.

Хелен научилась проницательно наблюдать за людьми, когда ее мать хваталась то за одного фанатика, то за другого; Хелен отлично знала, что люди носят с собой тайные биографии, написанные на мышцах лиц, и что прохожий на улице рассказывает нам (хочет он этого или нет) все свои сокровеннейшие тайны. Если всмотреться как следует при верном освещении, мы узнаем, страх, надежда или веселье ведут отсчет часам в его днях, разгадаем источники и итог его самых секретных чувственных наслаждений, уловим смутные, но непреходящие отражения тех других, кто в свой черед оставил на нем следы своей индивидуальности.

Все этого мистер Уже-не-седой был лишен: у него имелся возраст, но без стигматов возраста; он был взрослым, но без стандартных отметин взрослости; в его жизни не было жизни – в эпоху и в мире, где люди в основном оставались молодыми, живя слишком бурно.

Он был самой большой противоположностью матери из всех, кого Хелен встречала, и укол безадресной тревоги поведал ей, что этот мужчина очень важен для ее будущей жизни, желает она того или нет. Она видела в нем молодого холостяка, преждевременно постаревшего, человека, что отдал любовь пустоте и ужасу, а не ощутимым наградам и разочарованиям человеческой жизни. Весь космос стал его возлюбленной – и космос использовал его по полной. Все еще молодой, он был стар; уже старый, он был молод.

Она