знала, что еще не встречала подобного сочетания, и подозревала, что никто и никогда не встречал. В самом начале жизни моряк познал скорбь, жалость и мудрость, которые большинство находят лишь в самом конце.

Он нарушил молчание первым.

– Вы сказали, если я верно расслышал, что решили стать морячкой?

Ответ прозвучал глупо и по-детски даже для нее самой:

– Я первая женщина, удовлетворяющая необходимым критериям в плане научных знаний и при этом достаточно молодая для физических…

– Вы, наверное, необычная девушка, – мягко сказал он.

Хелен осознала – с восторгом, с настоящей горько-сладкой надеждой, – что этот молодой старик со звезд знать не знает об «идеальном ребенке», над которым смеялись с момента рождения, о девочке, отцом которой стала вся Америка, о знаменитости, необычной и одинокой, столь ужасно одинокой, что она не могла вообразить, каково это – быть обыкновенной, счастливой, нормальной или простой.

Про себя она подумала: «Кто, кроме мудрого урода, ходящего под парусом от звезды к звезде, может обо мне не знать?» – а вслух сказала просто:

– Говорить о необычности ни к чему. Я устала от этой Земли, и поскольку мне не нужно умирать, чтобы ее покинуть, думаю, я хотела бы ходить к звездам. Потеряю я куда меньше, чем вы можете думать…

Она начала было рассказывать ему о Моне Маггеридж, но вовремя остановилась.

На нее смотрели сострадательные серые глаза, и теперь уже он, а не она, контролировал ситуацию. Она взглянула на сами эти глаза. Они не закрывались сорок лет во мраке, почти в кромешной тьме крохотной рубки. Тусклые приборы пылающими звездами обрушивались на уставшую сетчатку прежде, чем он успевал отвести взгляд. Время от времени он смотрел в черное ничто и видел контуры своих приборов, почти-тьму против тьмы тотальной; они растягивались на мили, всасывали саму световую тягу и ускоряли его и его замороженный груз до почти неизмеримых скоростей в океане бездонного молчания. И все же она хотела сделать то, что уже сделал он.

Серые глаза перестали смотреть пристально; губы сложились в улыбку. В контексте молодого-старого лица, мужского по структуре, женского по текстуре, улыбка подразумевала грандиозную доброту. Хелен окончательно готова была разрыдаться, когда увидела, что он улыбается ей столь особенным образом. Вот, значит, чему учатся люди между звезд? Заботиться по-настоящему о других, объявляться внезапно, только чтобы обнаруживать любовь, а не пожирать добычу?

Он сдержанно сказал:

– Я вам верю. Вы первая, кому я поверил. Все эти люди говорили, что тоже хотят быть моряками, даже когда смотрели на меня. Им было невдомек, что это значит, но они все равно это говорили, и за такие слова я их возненавидел. Но вы – вы совсем другая. Возможно, вы отправитесь к звездам, но я надеюсь, что этого не произойдет.

Будто пробуждаясь ото сна, он оглядел роскошный зал; роботы-официанты – эмаль с позолотой – стояли в сторонке с небрежным изяществом. Их запрограммировали быть всегда рядом и никогда не навязываться; добиться подобного эстетического эффекта непросто, но проектировщик его добился.

Остаток вечера длился с неизбежностью красивой мелодии. Мистер Уже-не-седой отправился с Хелен Америкой на вечно пустынный пляж, который архитекторы Нового Мадрида расположили рядом с отелем. Они о чем-то говорили, они смотрели друг на друга, и они занимались любовью с утвердительной решительностью, которой, казалось, не обладали. Он был очень нежен и не осознал, что в гендерно изощренном обществе стал первым любовником, которого она когда-либо желала и имела. (Как могла дочь Моны Маггеридж хотеть возлюбленного, или партнера, или ребенка?)

Назавтра после обеда она воспользовалась вольностью эпохи и попросила моряка на ней жениться. Они вернулись на личный пляж, который – поклон чудесам ультратонкой миниклиматической настройки – доставил на холодное плоскогорье центральной Испании полинезийский полдень.

Она попросила, да, на ней жениться, и он отказал, столь ласково и добросердечно, как шестидесятипятилетний мужчина может отказать восемнадцатилетней девочке. Она не стала на него давить; они продолжили свой горько-сладкий роман.

Они сидели на искусственном песке искусственного пляжа и полоскали пальцы ног в подогретой океанской воде. Затем легли на искусственную дюну, скрывшую Новый Мадрид из виду.

– Скажи, – попросила Хелен, – могу я снова спросить, почему ты стал моряком?

– Не так-то просто ответить, – сказал он. – Видимо, жажда приключений. Хотя бы частично. И я хотел увидеть Землю. Капсула была мне не по карману. Теперь… ну, денег у меня столько, что хватит до конца жизни. Я могу вернуться на Новую Землю как пассажир за месяц, а не за сорок лет… Меня в мгновение ока гибернируют, положат в адиабатическую капсулу, подсоединят ее к следующему паруснику, и проснусь я уже дома, а корабль поведет какой-нибудь другой дурак.

Хелен кивнула. Она не стала говорить, что все это уже знает. После встречи с моряком она читала только про парусные корабли.

– Там, между звезд, где ты вел корабль, – начала она, – ты можешь сказать… вдруг ты можешь сказать – как оно там?

Его лицо обратилось внутрь, к душе, и голос зазвучал словно с огромного расстояния:

– Бывают секунды… или недели?.. в паруснике сложно различить… когда кажется… оно того стоит. Ты словно… твои нервные окончания разрастаются и касаются звезд. Ты словно какой-то исполин… – Постепенно он возвращался к ней. – Это, конечно, банальность, но ты меняешься навсегда. Я имею в виду не только очевидный физический аспект, но и… ты находишь себя… ну или теряешь себя. Вот поэтому, – продолжал он, махнув рукой за дюну, в сторону Нового Мадрида, – я все это терпеть не могу. Новая Земля, ну, там все так, как было, верно, на Земле давным-давно. Там чувствуется какая-то свежесть. А это…

– Я знаю, – сказала Хелен Америка, и она правда знала. Слегка декадентская, слегка развращенная, слишком уютная атмосфера Земли не могла не казаться человеку из-за звезд душной.

– Там, – сказал он, – ты не поверишь, но иногда океан слишком холодный, чтобы купаться. У нас есть музыка, которую играют не машины, и удовольствия, которые ощущаются внутри тела, хотя никто их туда не вкладывает. Я должен вернуться на Новую Землю.

Хелен какое-то время ничего не говорила, сосредоточенно унимая боль в сердце.

– Я… Я… – начала она.

– Я знаю, – бросил он грубо и повернулся к ней почти разъяренно. – Но я не могу взять тебя с собой. Не могу! Ты слишком молода, у тебя вся жизнь впереди, а я растратил четверть своей. Нет, не так. Я ее не растратил. Я бы не стал ничего менять – этот полет дал мне что-то, чего во мне никогда не было. И он дал мне тебя.

– Но если… – хотела поспорить она.

– Нет. Не надо ничего портить. Через неделю меня гибернируют, и я в капсуле дождусь следующего парусника. Этого всего я больше не вынесу, а еще – я могу дать слабину. Это была бы ужасная ошибка.