Не отводя от Алены задумчивого взора, Фрицвновь приложился к горлышку, а затем решительно сунул бутылку в буфет. В егоприщуренных глазах вдруг вспыхнуло новое выражение. Скорым шагом приблизившись,он развел руки Алены в стороны, так что юбки вновь поползли на пол, и сосредоточеннопроводил их взором. Повинуясь его движениям, Алена переступила через них идвинулась за Фрицем к тому самому, уже знакомому, канапе. Теперь оначувствовала себя совершенно ошеломленной и никак не могла понять, что ейпредстоит. Впрочем, кое-что начало проясняться, когда Фриц не только сноварасстегнул, но и проворно снял кюлоты и уселся на канапе. Полы его измятойсорочки вздымались на величавом знаке мужского достоинства. Свидетельница сеготак и вытаращила глаза. Как? Снова?.. Да что это с ним?! Почему? Неужто?..

Она не успела додумать. Небрежно откинув полы,Фриц сделал приглашающий жест, а когда дама замешкалась, не поленился подтащитьее к себе и водрузить на свои колени, для надежности поглубже насадив на кол.Она задергалась, вырываясь, но Фрицу только того и надобно было, так что вскореони уже прыгали вместе, и наконец Фриц знакомо побагровел, завел глаза,застонал…

Алена не без любопытства следила за его лицом,на котором выражение напряженного ожидания постепенно сменялось блаженнымспокойствием.

Наконец Фриц открыл глаза:

– О… о! Zweimal подрьяд… О, это естHerrlichkeit! О, да ты настоящая чюро-дей-ка! Как это говорится в Русланд? Незнайт, где найдет, где потеряйт? Нет плохо без хорошо? О, это ist Weinkrampf!

Алена растерянно улыбнулась, кивнула и сделалапопытку слезть, но Фриц еще крепче стиснул ее талию:

– О нет, нет! Оставаться на место! Какэто сказать… Святое место не бывать пустое? Здесь сиживать Катюшхен, теперьбудешь сиживать ты, meine Taube! Это будет твой… как это бывает? Палка дляптиц? Сидеть птица?

– Насест? – робко предположиланичего не понимающая девушка.

– О ja! – захохотал Фриц. –Твой насесть! Этот дом – твой клетка, а meine Glied – твой насесть! Was wollensie? Ты хотеть?

Она пожала плечами, все еще не в силах понять,чего от нее добивается этот немец-перец-колбаса, который, вместо того чтобыгоревать по уехавшей любовнице или буйствовать во гневе, хохочет и веселится.

– Не хотеть? – удивился Фриц. –О, я понимаю. Тебе мало zweimal! Надо dreimal? Ох-хо-хо! А ну-ка, meine Glied…Ну, давай, давай… – Он растерянно хлопал светлыми ресницами. – О нет…да! Да! Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты рада? А, meine Beereling?

«Ягодка» закрыла лицо руками, невольноподчиняясь резким движениям Фрица, восхищенного вновь обретенными свойствамисвоего залежавшегося и чуть ли не мохом поросшего орудия. И если сначала он ещедопытывался, смеется она или плачет, то вскоре вновь позабыл обо всем на свете,жадно ловя летучие искры животворного огня.

А она… Уж смеяться-то ей было не над чем! Плакать?Конечно, следовало плакать, но Алена уж столько слез пролила, что однивсхлипывания и остались. Так что она, пожалуй, все-таки смеялась.

…Алена очнулась от боли: кто-то дергал ее заволосы. Эта боль воскресила жуткое воспоминание: медведь сдирает с головыжертвы кожу вместе с волосами! Она вскинулась, рванулась – и в то же мгновениек ее лицу придвинулось чье-то лицо.

Это был не медведь, а человек!

– Отпусти, Христа ради! – шепнулаАлена, однако вцепившаяся в ее косу рука не ослабела, словно незнакомец непонимал. И тут Алена впервые заметила, что взгляд его пуст и неподвижен, словноу мертвеца… или безумца.

Господи! Она обмерла, обмякла в этих железныхруках. Неужто ее бросили к какому-нибудь несчастному одержимому из тех, которыенастолько опасны, что их держат в клетках до смерти? Ну, если так, минуты еесочтены, коли не придут надсмотрщики, не спасут!

Существо так крепко натягивало косу, что Аленаедва могла повернуть голову, чтобы оглядеться и понять, где находится. Oнавидела сквозь прутья решетки очертания домов, выступающих из рассветнойполумглы. Mесто показалось смутно знакомым. Вроде бы окрестности Красных Ворот.Где-то здесь рядом Аптекарский приказ, куда они часто ходили с отцом, кудасобирались с Катюшкою – посмотреть на чудовище, да так и не собрались.

И тут догадка, страшнее которой и представитьневозможно, страшная, как смертельный удар, коснулась рассудка и заставилаАлену испустить крик, который показался ей оглушительным, а на самом деле былслабым хрипением.

Она медленно зажмурилась, не в силах болееглядеть в лицо своей смерти.

Понятно, почему ей показались знакомымиокрестности! Это как раз и был двор Аптекарского приказа, тот самый двор, гдедержали на цепи полузверя-получеловека, найденного охотниками в арзамасскихлесах. В клетке этого чудовища и находилась сейчас Алена.

Что делать? Начать звать на помощь? А если эторазъярит его? О, хоть бы пришли караульные! Может быть, если чудовище увидитпищу, оно отпустит Алену и ей удастся взобраться на решетку?

Она покосилась на страшное, изрытое оспинамилицо, над которым торчали сбившиеся колтуном волосы. Слышала, будто звери невыносят пристального человеческого взгляда, могут страшно разъяриться от этого,однако чудовище на нее не накидывалось, и все дольше становились мгновения,когда они с Аленою смотрели друг другу в глаза.

«А если опять заговорить с ним?» – подумалаона. Конечно, это почти наверняка напрасная затея, но все-таки Алена решилапопробовать.

Не сразу удалось разомкнуть пересохшие отстраха губы, но наконец она вытолкнула из горла хриплое подобие слов:

– Кто ты?

Взгляд чудовища замер на ее губах, и Аленаснова заставила их шевельнуться, проговорив:

– Отпусти меня.

Теперь голос повиновался лучше, звучал мягче,и хоть чудовище явно не понимало ничего, оно продолжало пристально смотреть наее губы.

– Не убивай меня, – проговорилаАлена. – Я тебе ничего плохого не сделаю.

Покрытые коростой губы чудовища дрогнули,разомкнулись – и с них сорвался какой-то нечленораздельный звук. Вот именно: этобыло не рычание, а некое всхлипывание, и Алена с изумлением поняла, чтоневедомое существо пытается говорить! Вряд ли оно хотело что-то выразить –вернее всего, просто силилось повторять за Аленою. Очевидно, ему понравиласьчеловеческая речь, хотя едва ли с этим существом кто-то прежде разговаривал.Наверное, оно все время слышало грубые крики, в которых таился страх иненависть перед его уродством.