Наряд у нее был под стать цвету волос, исейчас, глядясь в зеркало, Алена поклялась себе, что больше никогда в жизни ненаденет ничего ни черного, ни смурого.[92] Ведь именно такогоцвета были на ней тиковый сарафанец да крашеная китайковая рубаха, которая,будь она новой, немилосердно терла бы тело, да, по счастью, оказалась до тогоношеной, что почти уподобилась сетчатой серпанке. Все это добро было купленоЛенькой в Китай-городе и со всем возможным тщанием отстирано. Теперь рубахакое-где полиняла и сделалась невзрачнее не бывает. Лапти тоже отнюдь нескрипели, а кое-где истерлись до того, что торчали грязно-белые матерчатыечулки. Платок, однако, у Алены был свой, достопамятный, на паперти подобранный,и когда она завернулась в него, то ощутила, что все дни сытой, относительноспокойной и привольной жизни слетели, будто шелуха, а ее плотно окутали тоска,неуверенность, страх, озлобленность. Не столько черный цвет, сколько этосостояние духа искажало и старило ее бледное, мгновенно осунувшееся лицо.Однако Алене и этого было мало! Она не желала оставить ни малейшей приметы, покоторой глазастая Ульяна могла бы ее признать, а потому все-таки послала Ленькук незаменимым бухарцам: купить молодых, еще недозрелых грецких орехов. Их сокомбыло беспощадно испятнано лицо и руки Алены, так что теперь она казалась сплошьзасиженной мухами и, глядясь в зеркало, думала, что еще никого не встречала насвете, кто внушал бы ей большее отвращение, чем она сама! На это и был расчет.

Рачительная хозяйка, Ульяна не давала лентяямспуска, да и к прилежным была сурова так, что похвалы от нее дождаться – легчебыло умереть. Единственными бездельниками, коих она привечала да жаловала всвоем доме, были хожалые женки-странницы, богомолицы и самые обычныепобродяжки, потому что они приносили к Ульяне самые разные слухи, а до смотней,сплетен и разного-прочего бабьего богословия Ульяна была охоча, как жаба домошек. И чем уродливее, чем отвратительнее была пришлая, тем на лучший приеммогла надеяться, а если уж она готова была поведать Ульяне какие-нито ужасные икровожадные байки, то спору нет – будет желанной гостьей! Алена, которая неделютолько и делала, что набиралась ума-разума у прислуги в двух домах – Фрица ифон Штаубе, – а также впитывала всякую рассказку, приносимую Ленькою сторгов Китай-города, не сомневалась, что Ульяна приветит ее: и за лютоеуродство, а перво-наперво за то, что Алена сделалась истинным кладезем самыхстрашных, самых душераздирающих и сон отгоняющих рассказок, которые толькоходили в ту пору по Москве.

И вот наконец, скрепившись сердцем и помолясьусердно богу, Алена в сумерки постучала желто-пятнистой, будто жабья лапка,рукой в высокие тесовые ворота, в которые вошла некогда единожды – молодой,только что повенчанной женой, а вышла обвиненная в убийстве, в сопровождениистражи. И немало сил понадобилось, чтобы устоять на месте, не броситься со всехног прочь, когда приоткрылась смотровая щелка, в ней зыркнул недобрый глаз, апотом отворилась калитка и чей-то грубый голос буркнул:

– А… снова побирушка! Ну, вползай, колипришла, чего стала!

* * *

Алена вползла. Это слово как нельзя болееподходило к ее телодвижению, потому что войти на подгибающихся, расползающихсяногах было никак нельзя. Вышиб у нее почву из-под ног знакомый голос: вворотниках у Ульяны по-прежнему ходил Петруха, который был воротником и уНикодима, а стало быть, мог запросто признать свою бывшую хозяйку. И как былоне признать, когда на его глазах, едва придя на этот двор, она увидала хромуюлошадь – и посоветовала обложить ей больные ноги коровьим навозом. Петрухатогда более всех нахваливал новую хозяйку и прикусил язык, только углядевнасупленные брови Никодима Мефодьевича. Больше у него уже недостало храбростипопросить у молодой хозяйки помощи, а было отчего: мужик маялся водянкою, исейчас Алена приметила, что его раздуло еще пуще.

– Ну, чего глядишь? – снеудовольствием отворотил от нее Петруха свое отекшее лицо. – И без тебятошно!

– Ах, бесстыжее твое лицо, – сердитопрошипела Алена. – Бог видит, кого обидит! Зря на меня кричишь, можетстаться, я твою хворь исцелить могу!

Это был опасный шаг, но Алена хотела испытатьпрочность своей новой личины, дав Петрухе поглядеть на нее подольше. А потом,союзник в виде воротника ей не помешает: вдруг придется бежать отсюда сломяголову? Петруха может запереть перед нею ворота, но отворить малую калиточку…

В Петрухиных глазах появилось выражение такойдетской надежды, что Алена невольно улыбнулась.

– Исцели, коли можешь, а? – тихо,совсем другим голосом молвил Петруха. – И сам не пойму, с чего такаянапасть на меня напала?

– Да мало ли с чего? – пожалаплечами Алена. – Попритчилось небось. Без притчи и трясца не берет! А утебя, добрый человек, водянка. Эта болезнь не иначе оттого привязалась, что тыночью выпил воды из непокрытой посудины, а ведь это время власти всякойнечисти, вот она и пробирается в воду и поражает неосторожного. От водянки надос разваренного и заваренного сверчка воды выпить. Пей также березовых почекотвар, да побольше, лист брусничный завари и пей.

– Скоро… скоро ли скажетсялечение? – нетерпеливо возопил Петруха, глаза коего так и шныряли по угламдвора, словно выглядывали неосторожного сверчка.

– Терпи, – строго сказалаАлена. – Знаешь, как говорят: хворь входит пудами, а выходит золотниками.Терпи, молись, да советов моих не забывай!

– Не забуду! – с жаром пообещалПетруха. – И тебя не забуду. Коли исцелюсь – век буду бога за тебя молить.

Алена кивнула ему – и пошла по двору. «Божемой, – подумала она, – ведь у всякого человека что-нибудь да болит! Икак же просто от такого больного своего добиться! Сказал ему зелейное илидругое какое снадобье – и вот тот, кто видел в тебе врага или ничтожество,глядит, будто на мать родную! Вот бы так и жить: ходить по свету илекарствовать, врачевством исцелять больных и убогих…»

Она так замечталась, что едва не наступила накакое-то крошечное существо, вприпрыжку приближающееся к ней по двору,пронзительно пища:

– Куды прешься, будто к себе домой? Гониее, Петруха! А ну, гони прочь! Забыл, что я надысь наказала? Ах, башка твоя тупая!Пробить бы ее топором, чтоб вся дурь с водицей-то изошла!