– О, цвай копейка, цвай копейка! –обрадовался Фриц, и долго еще хохотали они с Ленечкой, вспоминая свою встречу вкакой-то харчевне, где просидели всю ночь за картами.

Это было больше года назад: Фриц тогда едваприехал в Россию и знал одно только русское слово: «Изволишь?» Ленька сказалему: «Изволишь?», показал карточную колоду – и они бились в марьяж спервапросто так, «на интерес», потому что Фриц был очень осторожен в игре, ну апотом он все же решился поставить «цвай копейка», которые ушлый русский у негомгновенно выиграл – и поклялся сохранить на память о немце, который, не зная нислова по-русски, играл с русским в карты ночь напролет. Так что устройствоЛенечки в дом Фрица прошло без сучка без задоринки, и Алена теперь была невовсе одна как перст.

Ленька был тощий и верткий, будто молодойугорь. «Его мать небось бегом родила, да и он чуть встал – и побежал, и по сюпору бежит!» – говорила прислуга. Благодаря этой своей бегучести Ленька нетолько успевал за день переделать невообразимое множество дел по дому, но идобежать до Белого города, заглянуть украдкой на Ульянино подворье, а то идобиться тайного словца от кого-нибудь из работников, ибо со многими он ужесвел дружбу, щедро угощая их в кружалах и пьяными в дымину приволакивая домой.Сам Ленька мог выпить хоть бочку – и остаться трезвым, потому что обладалнепревзойденным умением незаметно для собутыльника выплескивать содержимоесвоей кружки за спину, или под стол, или в сторону, в то время как всякийнормальный питух льет пьяное зелье себе в рот. Но ничего он не выведал, крометого, что жизнь в Ульянином доме текла тихо, ровно, богомольно – так жеоднообразно, как жизнь Алены.

Но настал, настал-таки день, когда ее судьбеосточертело румяниться, читать зачитанные книжки и с тоской угождать Фрицу,которому все это было как бы и без надобности (Алена не сомневалась, что он незабыл Катюшку и тайно вздыхал о ней)! Настал день, когда Фриц явился оживленный,помолодевший и заявил, что должен немедля ехать в Петербург – один! Не успелаАлена истово возблагодарить господа за такую милость, как примчался Ленечка свытаращенными от возбуждения глазами и улучил минуту шепнуть Алене, что в рядахКитай-города верный человек видел Агафоклею, ближнюю прислугу Ульянищи, котораяпыталась сбыть подороже перловые[91] подвески, а подвески те,как было доподлинно известно, – краденые, проданные некогда НикодимуМефодьевичу.

– Не миновать, чтоб им не быть в тайномНикодимовом схороне, – давясь в спешке словами, шептал Ленька. –Стало, либо сама Агафоклея, либо кто еще тот схорон нащупал. И помяни мое слово– за это убили Никодима! За денежки!

– Может быть, – пробормотала Алена,опасливо косясь на дверь, за которой Фриц радостно собирался в дорогу. –Но узнать это можно только там, на месте.

– Все, – рубанул ладоньюЛенька, – завтра пойду опять туда – может, пристроюсь для какой ни естьработенки…

Алена покачала головой:

– Сам говорил – Ульяна кого попало к себене берет! А если тебя признает кто? Нет, ты уж там довольно примелькался! Неровен час, кто-нибудь из твоих собутыльников болтанет, что ты невесть скольковыспрашиваешь тут да вынюхиваешь, – и все, дело загублено. Нет, тебе идтинельзя.

– А кто ж тогда пойдет? – в отчаяниивозопил шепотом Ленька. – Ты, что ли?

– Разумеется, – спокойно ответилаАлена. – Раз больше некому, мне и идти.

Ленька шутку не оценил – только хмыкнул:

– Тебе? Ну да! Кем же прикинешься? Упырицей,из могилы восставшей? «Покайся, Ульяна Мефодьевна, не ты ли барахлишко братнинопокрала?» – провыл он замогильным голосом, простирая вперед трясущиеся тощиеруки, долженствующие изображать мертвые кощи, и даже лик его подернулсясиневатой бледностью, и закатились глаза, и дыбом встали волосы, и это быловраз так страшно и так смешно, что Алена не выдержала – зажала рот двумя рукамии зашлась в беззвучном, неостановимом хохоте.

Рядом трясся, тоненько, слабо повизгивая,Ленечка. Но вот наконец Алена отерла слезы и, еще вздрагивая от неутихшегосмеха, умирающим голосом шепнула:

– Нет, от призрака Ульяна открестится,отчитается. А я в таком образе к ней приду, что она меня в красный уголпосадит, да еще всяко мне услужать примется!

И, победно сверкнув глазами на озадаченногоЛенечку, она развернулась – и унеслась в комнату, откуда уже давно доносилосьнетерпеливое Фрицево:

– Ленхен, Ленхен! Идить сюда, на дорожка– сидеть, на прощаний – целований!

– Это я? – Алена недоверчивопоглядела в зеркало. Зажмурилась и опять поглядела: – Ленечка, это я или не я?

– Ты, ты, – кивнул он, однако вголосе его не было уверенности. – Нечего и думать, что Ульянища тебяпризнает, даже я тебя не узнаю!

– Я и сама себя не узнаю, –пробормотала она, с отвращением отбрасывая за спину свою черную косу.

Это был ужас какой-то. Лицо при черных волосаху нее сделалось иссиня-бледное, постаревшее. А сколько сил было положено, чтобыперекраситься! Ленька облазил все дубы в округе, пока набрал довольноеколичество нарастающих на них орешков, называемых чернильными. Затем они былисварены в масле, а когда получилась густая пенистая грязь, Алена развела еетеплой водой и намазала этой гадостью вымытые и высушенные волосы. Точнееговоря, мазал Ленька: ведь чернильное снадобье чернило не только волосы, но ичто ни попадя, в том числе руки. Поди-ка заявись к Ульяне с черными крашенымируками – живо смекнет: здесь что-то не так! Был, конечно, способ сделать волосычерными и не перепачкаться. В одной из тетрадок, куда отец списывал зелейныепремудрости (с помощью Ленечки Алена тайком перетащила эти драгоценные записииз батюшкиного дома к себе), значилось: «У кого волосы желты, надо питьжуравлиные яйца, с вином смешанные, – черны будут». Но опробовать этотсовет Алена не решилась. И журавлиных яиц в Москве не сыщешь даже у знаменитыхбухарцев, и это средство неведомо когда подействует. Может, лет через десять –сие в «Лечебнике» сказано не было. Лучше уж дубовые орешки!