– Почему?

– Как в гестапо! Смотрят на тебя как на насекомое под микроскопом.

– А когда в последний раз был и карты видел?

– Я не помню, – подумав, признался Валера. – Мог бы соврать, конечно, но зачем вам? Ложная информация. Пустить следствие по ложному пути это называется, разве нет?

Чекалин промолчал. Посидел, нахмурившись, и снова пристал:

– А эту женщину ты ни разу не видел в общине? Живой, я имею в виду.

– Нет, – стойко выдержал его взгляд Валера. – Ни разу. Никогда. Признался кто-нибудь в ее убийстве, гражданин майор?

– Нет. Более того… – Чекалин налег грудью на стол, уставился на Ломова. – Никто ее там вообще не видел.

– Как так?! А как же она в могиле очутилась? – У него снова заболели челюсти.

– Не знаю. У тебя нет никаких соображений? – И Чекалин как-то нехорошо на него глянул. – Может, вы с другом ее, а? Попалась по дороге, вы ее и…

– Шутите? – Валера даже нашел в себе силы рассмеяться. – С чего это ей по тем местам ночью гулять? Как она могла нам попасться? Да и нашли мы ее, когда она уже несколько дней там лежала. Я теперь кое-что в этом смыслю. Мне вот сейчас одна мысль в голову пришла, гражданин майор…

Валера пощипал себя за подбородок, паршиво выбритый дешевым одноразовым станком.

– А что, если это кто-то посторонний?

– В каком смысле посторонний? – насторожился Чекалин.

– В общину часто приезжали разные люди. То проверка какая-нибудь, то юристы. Я вот вам визитку дал, а не срослось. А что, если этот дядя в дорогой куртке и ботинках не свою, а чужую визитку мне подсунул? Может, начальника своего, к примеру? Вы бы проверили эту контору. Больно много вопросов он мне задавал. А где у вас кладбище? А что, у вас не умирает никто? А может, он не один такой любопытный? У них, у юристов, вход в главную контору был беспрепятственный. Мы же с Игорем тоже там бумаги подписывали, когда оформлялись. А эти люди могли и карты стянуть.

– Зачем? Что они могли знать о захоронениях? Лежит себе план с крестиками, и что? – Чекалин подергал плечами. – Если не знать, ни за что не догадаешься.

– Но вопросы могут появиться, гражданин майор. Чего это в лесу места обозначены? Зачем? Что там? Клад роют? Нефть ищут? К тому же, гражданин майор, эти дяди, что нам бумаги подсовывали на подпись, не дураки же. Понимали, что нас обувают. Вы хоть нашли юристов, которые сделки оформляли?

– Нашли, – помрачнел майор. И вдруг добавил: – Одна уже мертвая.

– О как! – Валера почувствовал, что бледнеет. – Вот это зачистка! А может, женщина эта тоже юрист? Оформляла, оформляла, а они потом ее того…

Чекалин надолго задумался. Про Валеру словно совсем позабыл. А за дверью, между прочим, тележка со жратвой загремела – по камерам обед повезли. А он голодный. И никакой определенности. Чего его с вещами затребовали и не везут никуда? Этап ждут?

– Гражданин майор, меня-то куда? – окликнул он Чекалина, который словно окаменел, глядя в одну точку. – До суда на зону?

– А? – тот встряхнулся, глянул досадливо. – Нет, Ломов. Тебя до суда под подписку решено отпустить.

– Как?!

Ему почудилось, что стекло в кабинете со страшным хрустом лопнуло. Или это его барабанные перепонки не выдержали новости? А может, душа взорвалась? Или с сердцем что-то?

– Как вы сказали? – захрипел он и задергался, как судорожный. – Отпустить?! Решено?!

– Судить тебя все равно, конечно, будут. Но, учитывая незначительную тяжесть совершенных тобой деяний, судья постановил отпустить тебя под подписку. Можешь даже условным сроком отделаться.

– Ох… Как же так…

Руки, ноги – все отнялось. Лицу горячо. Неужели слезы? От счастья или еще от чего? Он рад или нет? Облегчение чувствует или что? Вроде да, а вроде и нет. Боль какая-то втиснулась под ребра и дышать мешает.

– И куда же мне теперь?

– Домой.

– Так нет дома-то. Родители погибли. А все забрали эти… – он кивком указал на дверь, намекая на секту. – Снова под мост?

– Да зачем под мост-то, Ломов? Домой поедешь, к родителям. Бестолковый какой! Идем. Пропуск оформлю и до ворот провожу.

– К родителям… – он, привычно сложив руки за спиной, пошел по коридору за Чекалиным. – Так нет родителей-то. Старший сказал, что ни…

– Врал старший. Живы твои мама с папой. У родственников прятались, когда почувствовали за собой слежку. Не могли понять, кому они понадобились.

– Живы…

Валера встал у окошка пропускного пункта. Он слышал и не слышал, о чем говорит Чекалин с дежурным. Ему подсунули журнал – Валера поставил свою корявую подпись. Потом они снова куда-то пошли и через пару дверей неожиданно очутились на улице.

Такого пронзительно яркого солнца он не видел за всю свою жизнь. Снег показался белее сахара, хотя был побит грязными брызгами из-под колес. И лязгающие звуки поехавших в сторону ворот следственного изолятора оказались самой сладкой музыкой, которую он когда-либо слышал.

– Все, Ломов, ступай пока. Ни во что не влезай. По первому зову являешься на допрос, – глядя мимо него, зачитывал ему рекомендации майор Чекалин. – И все время будь на связи.

– Так точно, гражданин майор. Так точно!

– Все. Иди. Тебя ждут.

Чекалин подтолкнул его в спину, и Валера оказался на тротуаре по другую сторону ворот. Он скорее угадал, чем услышал, как они с тем же лязганьем поползли, запираясь, и растерянно огляделся.

Улица широкая, чистая. Тротуар, выложенный плиткой. Смешной такой рисунок, неправильный какой-то. Занесенные снегом клумбы. Голые деревья. Он смотрел на все это и не узнавал. Будто видел впервые! Хотелось все трогать, вдыхать запахи, ощущать жизнь – свободную жизнь. Как же все по-новому, как же все иначе!

– Валера, сынок!

Женский крик вонзился в мозг острой иглой. Он резко повернулся на голос.

Двое…

Мужчина, сильно сдавший за два года – поседевший, лицо в морщинах, глаза печальные. Женщина – худенькая, маленькая, как девочка. Если бы не горестные складки возле рта, можно было запросто дать ей лет двадцать.

– Сынок, – повторила она едва слышно. – Это мы…

Они подумали, что он не узнал их? С головой не дружит, раз замер с открытым ртом и ни единого шага вперед не сделал? А он, может, как это слово…

Потрясен, во! И еще какое-то было слово подходящее… Обескуражен, нет? Да, типа того. Если это последнее слово означает дикий стыд и страшную вину, то оно точно подходит. Каким бы еще словом назвать то, что он сейчас чувствует? Какое лучше подойдет?

– Сынок?

Родители встали от него в паре метров, замерли. Им тоже было нелегко. Они тоже не знали, как действовать дальше: стремительно или осторожно. Он стоял как чужой. Смотрел и не видел, перед глазами все плыло, как у слепого. Он не знал, что сказать. Что он мог сказать, что должен был сделать?