— А что его семья?

— Отец до сих пор не появился и, вероятно, никогда непоявится, сукин сын, а Гарри лежит там, еле живой.

— Ну что же, ты здесь ничем не поможешь. И я неуверена, что тебе нужно все это видеть, Тэн.

— Да? — уже воинственно. — А что мне нужно,мам? Званые обеды в Ист-Сайде? Вечеринки в Гринвиче с семейством Дарнингов? Этосамые идиотские слова, что я когда-либо слышала! Мой лучший друг вернулся изВьетнама с простреленной задницей, а ты мне говоришь такое! И как, по-твоему, ядолжна поступить с ним? Вычеркнуть его из своего списка только потому, что онне может больше танцевать?

— Не будь так цинична, Тэн, — твердо возразилаДжин Робертc.

— А почему бы и нет, черт возьми! И вообще, в какоммире мы живем? Что со всеми случилось? Почему никто не видит, что мы получиливо Вьетнаме, не говоря уж о Шарон и Ричарде Блейк, о Джоне Кеннеди и обо всемпрочем, что неладно в мире.

— Это не в твоей власти и не в моей.

— Почему же никого не волнует, что мы думаем?.. Чтодумаю я… что думает Гарри… Почему никто не спросил его, прежде чем отправлятьна войну?

Она разрыдалась, не в силах продолжать.

— Возьми себя в руки, — Джин выждала минутку ипродолжала:

— Я думаю, тебе стоит вернуться домой на праздники,Тэн, особенно если ты собираешься провести их в больнице, у постели этогоюноши.

— Сейчас я не могу приехать, — резко ответилаТана, и глаза Джин внезапно наполнились слезами.

— Но почему? — теперь она говорила, как ребенок.

— Я не хочу сейчас оставлять Гарри одного.

— Неужели он так много значит для тебя?.. (Больше, чемя…) — Да. А разве ты не проводишь Рождество, хотя бы несколько дней, сАртуром? — Тана высморкалась и вытерла глаза, но Джин там, у себя,помотала головой.

— Не в этом году, Тэн. Он с ребятами собирается вПалм-Бич.

— И не пригласил тебя? — Тана была потрясена. Вотуж действительно законченный эгоистичный сукин сын, наверное, только отцу Гарриуступит.

— Это было бы неудобно.

— Почему? Его жена уже восемь лет как умерла, и вашасвязь давно ни для кого не секрет. Почему он не мог пригласить тебя?

— Это неважно. И потом, у меня все равно здесь естьработа.

— Ну, конечно, — она просто выходила из себя,когда думала о стремлении матери услужить ему и посвятить этому всю своюжизнь, — работа для него. Почему бы тебе в один прекрасный день непредложить ему убираться на все четыре стороны, а? Тебе только сорок пять, тыможешь подыскать себе кого-нибудь, ведь никто не будет обращаться с тобой хуже,чем Артур.

— Это не правда! — Джин немедленно оскорбилась.

— Неужто? Тогда почему ты проводишь Рождество водиночестве?

Джин парировала быстро и язвительно:

— Потому что моя дочь не приедет домой.

Тана с трудом сдержалась, чтобы тут же не повесить трубку.

— Не надо играть со мной в такие игры, мам.

— Не говори со мной в таком тоне. И ведь это правда,разве нет? Ты хочешь быть с ним, будто у тебя нет никаких других обязанностей.Но это не всегда срабатывает, знаешь ли. Ты можешь, конечно, не приезжатьдомой, но не притворяйся при этом, что поступаешь правильно.

— Мама, я учусь на юриста. Мне двадцать два. Явзрослая. Я больше не могу все время быть рядом с тобой.

— Вот и он не может. А его обязанности гораздо важнеетвоих. — Сейчас она потихоньку плакала.

Тана помотала головой и заговорила снова, уже спокойно:

— Не на меня ты должна злиться, мам, а на него. Я оченьсожалею, что не приеду, но ты пойми, я никак не могу.

— Понимаю…

— Нет, ты не понимаешь. О чем я тоже сожалею. Джинвздохнула:

— Видимо, теперь уж ничего не поделаешь. Хотелось быдумать, что ты поступаешь правильно, — она фыркнула. — Но,пожалуйста, родная, не сиди все время в больнице. Ведь это так угнетает, ипарнишке лучше от этого не будет, Он сам выкарабкается.

Такая ее позиция вызвала у Таны новый приступ дурноты, ноона сказала только:

— Хорошо, мам.

У обеих были свои убеждения, и ни та, ни другая несобирались уступать. Это уже безнадежно. Каждая идет своим путем, и Джин этотоже хорошо понимала. Она подумала, как повезло Артуру: его дети так частобывают с ним вместе. Энн всегда нужна его помощь, и денежная, и любая другая, амуж ее, можно сказать, ноги целовал Артуру, и даже Билли жил в отчем доме. «Да,как ему хорошо», — думала она, повесив трубку. Это означало, что у негодействительно никогда не было времени для нее. Деловые обязательства, старыедрузья, которые слишком привязаны к Мери, чтобы принять Джин (так, во всякомслучае, он говорит), Билли, Энн — да, ему с трудом удается выкроить время длянее. И все равно между ними существует нечто совершенно особенное, и она знала,что так будет всегда.

«Это оправдывает долгие одинокие часы ожидания», —пыталась она убедить себя, наводя порядок на рабочем столе, возвращаясь домой,где долго взирала на пустую комнату Таны. Комната выглядела такой болезненноаккуратной, пустой и необжитой. Такой непохожей на ее теперешнюю комнату вБеркли, где все было разбросано по полу: у Таны не было времени наводитьпорядок. Она схватила, что попалось под руку, и помчалась в больницу к Гарри.После разговора с матерью она позвонила туда, и ей сказали, что у Гарри опятьподнялась температура. Ему только что сделали укол, и он спал, но она хотелабыть рядом с ним, как только он проснется. Причесываясь и влезая в джинсы, Танадумала о словах матери. Как несправедливо с ее стороны укорять Тану за своеодиночество. Как она смеет рассчитывать, что дочь всегда будет с ней рядом? Онапытается снять ответственность с Артура. Целых шестнадцать лет Джин находилаему оправдания, выгораживала его перед Таной, перед собой, перед друзьями,перед сотрудницами. Сколько можно оправдывать мужчину?

Тана сорвала с вешалки куртку и сбежала вниз. Полчаса на то,чтобы переехать по Бэй-Бридж, еще двадцать минут до больницы Леттермана, уютнорасположившейся в Президио. Транспорт ходил еще хуже, чем пару дней назад, инеудивительно — ведь сегодня Сочельник. Выходя из автобуса, она старалась недумать о матери. Та, в конце концов, может позаботиться о себе сама, чегосейчас не скажешь о Гарри. С этой мыслью она подошла к двери его комнаты начетвертом этаже и проскользнула внутрь. Он все еще спал, шторы были задернуты.На улице сиял солнечный зимний день, но сюда не проникало ни лучика света ирадости. Темно, тихо, мрачно. Тана тихонько села на стул рядом с кроватью истала смотреть на его лицо. Он был погружен в тяжелый наркотический сон и битыхдва часа даже не пошевелился. Тана вышла в коридор, просто чтобы немногоподвигаться, походила туда-сюда, стараясь не смотреть в палаты и на устрашающиеприспособления, пришибленные лица родителей, пришедших навестить сыновей илито, что от них осталось, — бинты, части лиц, выглядывающие из-под них,переломанные, изувеченные руки и ноги. Это было почти невыносимо, и, дойдя доконца коридора, она глубоко вздохнула, как вдруг увидела мужчину, от которого унее буквально перехватило дыхание. Самый высокий, самый прекрасный мужчина извсех, кого ей довелось видеть. Высокий, темноволосый, с яркими синими глазами,загорелый, широкоплечий, длинные — почти нескончаемые — ноги, изысканногопокроя темно-синий костюм и пальто из верблюжьей шерсти, перекинутое черезруку. Рубашка словно с обложки журнала — само совершенство сливочной белизны.Все в нем было несказанно прекрасным, безупречным и великолепно ухоженным.Палевой руке его был перстень-печатка, а в глазах — тревога; время от временион бросал мимолетные взгляды на девушку, внимательно рассматривающую его.