– Трудно прочитать эти истории, когда они постоянно в движении, – посетовала она.

Насекомые танцевали, предпочитая старые кирпичи новым, словно возраст хранил больше тепла и значения.

Подняв камеру, я сделала фото.

Покрутила колёсико, чтобы перевести кадр, но он едва сдвинулся. В окошке стояло число тридцать шесть: последний кадр в катушке.

Двадцать один

Тем вечером я снова села рядом с отцом, и мы начертили календарь, только на этот раз не на месяц, а на год.

Соединяя дни в недели, я видела, что каждая линия, тянущаяся слева направо, – это путешествие дней в будущее, а каждая прочерченная сверху вниз – путешествие месяцев. Воспоминания сотворялись там, где пересекались время и место. Когда что-то из этого менялось, менялась я.

Закончив, я отметила на календаре день, когда снова вернусь и увижусь с родными.

Я покидала свой дом в Вечной Весне и отправлялась домой в Нью-Йорк. Для меня иметь два дома было не только возможно, но и необходимо. Чтобы оставаться целой, я нуждалась и в том месте, откуда пришла, и в том, которое избрала сама.

Обняв на прощание тётушку Эюн, я прошептала:

– Мне жаль, что ты так и не нашла любовь…

Она пробормотала в ответ:

– Любовь была у меня всегда. Я искала кого-то, чтобы поделиться ею с ним.

* * *

Когда мы вернулись, Дэвид хотел лишь одного – спать. А я хотела бодрствовать. Когда я уложила его в кровать, он пробормотал:

– Я люблю тебя.

Я направилась к югу от нашего дома и снова увидела Америку такой, какой она предстала передо мной в первый раз. В состоянии джетлага нью-йоркские улицы казались мне вымощенными бриллиантами. Свет падал на обе стороны зданий одновременно.

На Восемьдесят седьмой улице из люка в тротуаре вылез человек, тащивший пятидесятифунтовый мешок с мукой. Он присвистнул мне вслед.

В Мидтауне я остановилась в долине высотных зданий. Глядя вверх, я считала этажи: йи, эр, сан, си… эр ши – двадцать; потом перешла на английский – двадцать один, двадцать два, двадцать три… Где-то в районе шестидесяти восьми я моргнула и сбилась со счёта.

Я воображала, как эти здания расстёгивают молнии и обнажают свои недра, с людьми внутри, и у этих людей историй даже больше, чем у самих зданий.

Солнце садилось – струйка света просачивалась между цементными гигантами. Гладкие стеклянные окна мерцали, дома смотрели друг на друга, зеркала отражались в зеркалах, как кружевные крылья в потоке ветра. Если бы я погналась за солнцем, уворачиваясь от людей, слишком занятых, чтобы замечать его свет, я поймала бы лучи на своём лице.

После заката то, чего Нью-Йорку недостаёт при свете дня и звёзд, он восполняет неоном, флуоресцентным светом и лампами накаливания.

На Пятьдесят первой, пока я ждала светофора, чтобы перейти улицу, мужчина, от которого пахло виски, окликнул:

– Надень стринги, получишь пятьдесят долларов!

Пятьдесят долларов – это четыреста юаней, примерно месячный заработок моей сестры. Светофор загорелся зелёным, и я перешла улицу. Мужчина шёл за мной полпути, а потом вернулся на свой угол.

Две девчонки-подростка вывалились из пиццерии «Сбарро» на Сорок седьмой и запрыгали по улице, хохоча и ухмыляясь. Первая взглянула на небо и завопила: «Марко!» Другая отозвалась: «Поло!» Я так и не поняла, почему они выкрикивали имя давно почившего мореплавателя.

Перейдя на островок безопасности в центре Таймс-сквер, я остановилась. Вытянула руки, чтобы обнять город, небо, мир, который снова был новым.

В моих зрачках отражался свет от реклам «Кока-колы» и «Сбарро», виски «Сантори» и мюзикла «Кошки».

Справа от меня пьяные ребята из клуба шутили друг с другом такими заплетающимися языками, что мне показалось, они говорят на иностранном. Слева гудели такси. Женщина за моей спиной распевала гимн «Великая благодать», и её голос воспарял вверх, к огням, и отражался эхом между неоновыми билбордами.

Здания окружал свет. Теней не было.

Я наполнила лёгкие запахами железа и герани – запахами Нью-Йорка. Ощутила металл на корне языка, медленный и чувственный поцелуй города.

Я подняла руки, сложив большие и указательные пальцы в прямоугольную рамку. Наставила её на туристов, бродящих рука в руке, на пространство между машинами, тормозящими и разгоняющимися, на поющую женщину. Всякий раз, когда в моей рамке оказывался идеальный кадр, я сжимала пальцы в кулаки, будто могла впитать в себя реальность времени и Таймс-сквер и сохранить эти моменты навсегда.

Десять лет тому назад, когда я впервые приехала в Нью-Йорк, я шла этим же маршрутом. Тогда я была девочкой, которая по собственной воле переехала в другую страну в поисках мечты, фотоискусства, новой жизни. Сейчас я была взрослым человеком, принадлежащим двум странам, с жизнью, полной творчества и любви.

Полночи я бродила по улицам, впитывая город глазами, и ушами, и лёгкими.

Когда я вернулась в квартиру, Дэвид по-прежнему спал. Ещё не готовая отправиться в постель, я шагнула в «тёмную комнату» и обрадовалась металлическому, полному химии вкусу воздуха. Красная лампа слабо освещала стол, «кошачью колыбельку» с прицепленными к ней фотографиями и меня. С благодарностью я смотрела на всё это.

Это был мой первый миг одиночества за много дней, но я не чувствовала себя одинокой. Семья была со мной в воспоминаниях.

А ещё – в одноразовой камере в моих руках. Пришлось уничтожить её, чтобы извлечь оттуда фотографии, сделанные мной в Китае. Хотя я знала, что этот фотоаппарат не представляет собой ничего, кроме картона и пластика, на миг мне стало грустно. В голове послышался голос отца: «Искусство – это не металл, стекло и глина. Искусство – это воздействие, которое они оказывают на нас».

Я выключила красную лампочку и, теперь куда лучше знакомая с темнотой, моргнула. Раскрутила пленку, опустила в реактивы, притопила. Нос наполнился дизельным уксусным запахом проявителя.

Я поняла: выбирая, как подсветить предмет, под каким углом его снимать, что обрезать, а что оставить, я меняла историю. Написать книгу означает рассказать историю; нарисовать картину означает рассказать историю; сделать фотографию означает рассказать историю. Каждый творческий человек преследует одну и ту же цель.

Когда я делаю фотографию, история оформляется лишь наполовину. Вторую половину создаёт зритель.

Обычно я печатала лист с превью всех снимков, а затем выбирала несколько, чтобы напечатать их в формате восемь на десять сантиметров. На этот раз я сделала крупные отпечатки всех фотографий, чтобы лучше рассмотреть своё путешествие домой.

Выбравшись из «тёмной комнаты», я нахмурилась. Пока я сидела внутри, нашу квартиру затопил ливень из клейких листочков.

Жёлтые бумажки свисали, точно