– Даже когда Ирен уехала из приюта, она регулярно навещала маму и поддерживала ее на пути выздоровления.

Я изо всех сил стараюсь осмыслить рассказ Клер. Почему Эстер поведала дочери о своем прошлом, а моя мама держала меня в неведении? Может, потому, что я была еще подростком и мама боялась, что мне будет слишком тяжело узнать такие вещи? Но ведь, будь она честна со мной, это могло бы послужить мне предостережением. Я как раз находилась в том возрасте, когда молодые люди экспериментируют с наркотиками.

И почему папа тоже никогда мне об этом не рассказывал? Когда его не стало, мне исполнилось уже двадцать восемь лет. К тому времени все причины скрывать от меня такие вещи уж наверняка отпали.

Возможно ли, что отец и сам был не в курсе? Мне кажется, это маловероятно. Мама ведь не употребляла алкоголь, была волонтером D.A.R.E. и выбрала профессию, которая позволяла посвятить себя помощи другим зависимым.

Может, папа ничего мне не рассказывал, чтобы не омрачать память о маме, чтобы у меня сохранился ее светлый образ? Да нет, глупость какая-то, ведь если он был в курсе маминого прошлого, значит, принимал и само это прошлое, и мамину личность в целом. Он женился на ней и создал семью, несмотря на проблемы с наркотиками, которые у нее когда-то были.

Не исключено, что папа молчал по другим причинам, имеющим отношение к маминой смерти. Может, это как-то связано с Каделлами и папа боялся мне навредить…

– Могу я спросить, когда ваша мама впервые коснулась этой истории? – обращаюсь я к Клер.

– В девяносто седьмом году, перед слушаниями в Конгрессе. Я тогда была старшеклассницей. В то время трудно было избежать этой темы.

– Слушания в Конгрессе? – переспрашиваю я.

Брови Клер поднимаются.

– Вы ничего не знаете?

Я качаю головой.

– В нашем доме месяцами только об этом и говорили. Мои родители постоянно ссорились из-за слушаний.

– А чему они были посвящены? – спрашиваю я.

– Конгресс попросил людей вроде моей и вашей мамы, прошедших первую программу опиоидной детоксикации, дать показания на рассмотрении дела «ТриКФармы». Федералы пытались доказать, что владельцы компании с самого начала знали, что их препараты опасны и вызывают привыкание. Но участвовать в слушаниях никого не принуждали, повесток не рассылали, и бывшие пациенты детокса сами решали, выступать там или нет. Папа очень не хотел, чтобы мама давала показания. До него доходили жуткие слухи о Каделлах, он боялся их мести. Но мама все равно хотела участвовать в слушаниях. Наркотики украли несколько лет ее жизни, омрачили ей юность. В четырнадцать лет она была звездой конного спорта, готовилась к Олимпиаде, но во время тренировки произошел несчастный случай, после которого врач выписал ей болеутоляющее первого поколения производства компании «ТриКФарма». И в следующий раз она села на лошадь только десять лет спустя.

– Как печально, – говорю я.

– Спасибо за сочувствие, – вздыхает Клер. – Родители много спорили насчет того, давать показания или нет. Мама уверяла, что опрос будет происходить на конфиденциальной основе, так же, как в семидесятые, когда пациенты больницы Белл беседовали на эту тему с руководителем тамошней исследовательской программы, и ни у кого не возникло никаких проблем. Но папа возражал, что тут ситуация другая, что на слушаниях Конгресса всегда случаются утечки информации и, если Каделлы обнаружат, что мама дала показания, в опасности будет не только она сама, но и члены ее семьи. Как-то вечером родители всерьез поссорились на эту тему, и папа спросил: «Разве мы для тебя ничего не значим?» Думаю, это убедило маму, ведь она решила не участвовать в слушаниях.

По телу бегут мурашки, когда я вспоминаю точно такую же ссору, которая произошла у моих родителей. И примерно в то же самое время.

– Но Ирен дала показания…

«Так вот в чем дело!» – проносится у меня в голове.

– …И вскоре после этого была убита. Во всяком случае, мой папа не сомневался, что ее гибель под колесами машины не случайна. По его мнению, это произошло из-за утечки информации во время слушаний, хотя все материалы и были засекречены. Маму смерть Ирен подкосила. Она все твердила: «Надо было мне тоже выступить». И говорила, что ваша мама – самая смелая женщина на свете.

– А вы не знаете, где проходили слушания? – спрашиваю я.

– В Капитолии. В Нью-Йорке Ирен останавливалась в отеле неподалеку от нашего дома и встречалась с моей мамой накануне того дня, когда должна была сесть на поезд до Вашингтона. Помню, какой расстроенной вернулась моя мама с той встречи. Не знаю, то ли она переживала за Ирен, то ли стыдилась, что сама не решилась давать показания, то ли и то и другое вместе. Я тогда только начинала учебу в старшей школе, и весь тот год надо мной словно висели темные тучи.

Так, минуточку! В 1997 году мама всего раз уезжала из Лос-Анджелеса одна – будто бы на встречу выпускников Школы Тиш. Из той поездки она вернулась с синяками по всему телу, потому что ее якобы ограбил мотоциклист, который врезался в нее и выхватил сумочку. Тогда же мама выразила желание, чтобы я держалась подальше от Нью-Йорка.

Должно быть, именно в тот раз она посетила Вашингтон, чтобы дать в Конгрессе показания, касающиеся ее опиоидной зависимости. Так что, может, ее и не сбивал никакой грабитель на мотоцикле. Может, на нее напали Каделлы, чтобы запугать и заткнуть ей рот.

– Один из сенаторов, который участвовал в слушаниях, до сих пор заседает в Капитолии. Сенатор Лайон от Западной Виргинии, – говорит Клер. – Родители жертвовали политикам большие суммы, но после смерти Ирен перестали это делать. В прошлом году, незадолго до смерти, мама упомянула, что президент вроде бы собирается предать гласности показания с тех слушаний. Ей хотелось знать, о чем рассказала Ирен, ее героиня, но показания так и не обнародовали, и тогда мама попыталась выйти на доктора Сигела. В больнице Белл он был главным научным сотрудником на отделении детоксикации. Мама надеялась найти запись его беседы с вашей матерью, чтобы я могла послушать ее голос. Но с тех пор прошло почти пятьдесят лет, и доктора давно не стало, а куда подевались записи собеседований с пациентами, никто в больнице не знал.

Луи на руках у Клер начинает извиваться.

– Надо принести ему бутылочку, – решает она, безо всякого предупреждения всучивает мне сына и оставляет наедине с ним в гостиной. Я неловко держу малыша на руках, пытаясь усадить к себе на колени и успокоить. Но у меня ничего