он черпает в водке хоть кратковременную иллюзию лучшей доли, после неё его не так мучает неволя. Так же как напиваются впавший в отчаяние, и солдат пьёт, чтобы забыть унижение и узы.

В кордегардии в эту ночь ужасно гуляли, а утром, когда начал пронимать холод, почти все задремали, где и как кто стоял, – всю стражу охватил крепкий сон.

Не настолько пьяный, как другие, сержант Малокосый первый встал с койки и, будто задетый неким предчувствием, пошёл обойти вокруг дома.

На дворе начинало сереть, частый дождик, как будто серой мглой заволакивал даже не очень отдалённые предметы. Зевая и потягиваясь, шёл солдат, уставший больше от водки, чем бодрствования, когда вдруг остановился, как вкопанный, и крикнул. Он заметил выбитое тюремное окно, лежащее под ногами. Он сразу подскочил заглянуть внутрь дома; в нём никого не было, узник и его жена сбежали… на соломе лежали только распиленные кандалы.

Молокосый молнией помчался к офицеру, который был на страже.

– Несчастье! Большое несчастье! – воскликнул он, задыхаясь. – Отец, случилось великое несчастье! Заключённый Наумов сбежал! Мы все пропали, мы погибли. Вы солдатом, я в шахте, или в пожизненной арестанской роте. Отец, несчастье!

Офицер вскочил с кушетки, на которой спал в одежде, схватился за голову, заскрежетал зубами, сразу принялся бить сержанта, схватил револьвер, чтобы выстрелить себе в голову, завертелся как безумный и выбежал сразу к генералу, который недавно лёг спать, потому что допоздна играл с аудитором и двумя другими в герилаш.

На дворе рассветало, а весной день наступает раньше, не было ещё трёх часов; его превосходительство спал сном, если не праведных, то о справедливости не заботящихся. В дверь сильно застучали, вскочил солдат, предназначенный для услуг. Офицер тут же толкнул его, чтобы шёл разбудить генерала с объявлением о великом несчастье.

Скрипнула дверь, с кровати поднялось лицо, распухшее от обильно облитого вином ужина.

– Кто такой? Зачем?

Офицер остановился, едва в состоянии вымолвить слово у кровати, и, приложив руку к каске, отрапортовал, бормоча и сбиваясь каждую минуту:

– Несчастье, ваше превосходительство, заключённый Наумов, наверное, с помощью жителей, неизвестно как, чёрт их знает, сбежал, ваше превосходительство.

Взбешённый генерал вскочил с кровати в одной рубашке, ругался последними словами и показывал кулак.

– Ты, собачий сын! Негодяй! Предатель! Я отправлю тебя на каторгу на всю жизнь, я прикажу прогнать тебя через розги, пока дух не испустишь под ними!

На это всё офицер, знавший, что смирение пробивает небеса, отвечал только постоянным повторением:

– Виноват, ваше превосходительство.

В мгновение ока послали будить адъютантов, штабных офицеров, аудитора, добровольцев. Между тем самым строгим образом приказали, чтобы никто ни слова не осмелился говорить о побеге.

Через полчаса созванные сбежались, оделись на скорую руку, кто как мог, по приказу генерала, который, надев шлафрок, ходил удручённый, страшный от ярости, то бил кулаками по столу, то ногами по стулу. Время от времени у него вырывались проклятия.

– А, если бы ещё какой-нибудь другой преступник! – кричал он. – Если бы не офицер нашего полка! Но это что! Обвинят весь корпус офицеров в связях с ним, в заговоре, пятно предательство упадёт на нас всех.

По очереди почти каждый отправлялся на место для выяснения, каким образом они могли сбежать; аудитор не понимал, как побитый человек сломал тяжёлые кандалы и выбежал в окно собственными силами. Слабая женщина мало могла ему помочь… очевидно, кто-то подготовил побег снаружи.

Даже не думали о преследовании беглецов, которые уже выиграли несколько часов и, как предполагали, нашли много добровольных помощников в народе не только на месте, но во всей околице, исполненной самоотречения и патриотизма.

Генерал хватался за голову, бранился, угрожал.

– А тут виселица на площади, стыд, хохма, над нами ещё будут насмехаться… и в Варшаве произведёт это самое плохое впечатление.

– Вот несчастье! – повторяли все хором, не исключая Книпхузена, который подошёл немного позже, и, удивительная вещь, казалось, словно куда-то ускользнул из домика, в котором жил сам генерал.

– Но разве тут нечем помочь? – ломая руки, сказал его превосходительство.

Затем пришёл к нему бледный аудитор и начал что-то, долго излагая, шептать ему на ухо. По мере того, как говорил, лицо генерала успокаивалось, прояснялось всё больше, он пожал ему руку и сел задумчивый, но более трезвый.

День заканчивался густым дождливым туманом; офицеры, которых созвал генерал, заслонясь руками, зевали, когда после четверти часа дивного молчания и ожидания, быстрым шагом подбежал офицер с прояснившимся лицом, который сменил на страже домика первого; у него был новый рапорт к генералу.

К неимоверному удивлению всех он донёс, что, хотя окно действительно было выбито и женщина через него удрала, преступник из-за слабости и кандалов, которыми был прикован, не в силах двинуться, был найден лежащим на соломе. Сержант и офицер толком не посмотрели и ложно отрапортовали.

Книпхузен, который вместе с другими слушал это повествование, вытаращил глаза и, очевидно, был ошарашен, не хотел верить своим ушам.

На лицах генерала и остального общества были отображены радость и победа.

– А значит, – воскликнул его превосходительство, – немедленно вернуть его на площадь и повесить.

Барон один из самых первых бросился из помещения; его голова шла кругом. Легко догадаться, что он был главным помощником Наумова; он нашёл средства для побега, поэтому лучше всех знал, что пленник и его жена уже находились в безопасном месте, укрытии.

Каково было его удивление, когда он услышал о найденном узнике и ускоренной экзекуции! Он был слишком честен; ему и в голову не пришло, что для спасения чести полка должны были заменить первым попавшимся и повесить!

Так, однако, произошло, это средство посоветовал ловкий аудитор; исполнение прошло очень легко, выбрали одного из сидевших под стражей повстанцев и, воспользовавшись серым утром, исполнили на нём приговор. А так как на лицо висельника обычно набрасывают капюшон и народ держат вдалеке от виселице, никто не мог узнать несчастного; несколько солдат, знающих тайну, должны были молчать, опасаясь ответственности.

Можно себе представить удивление Книпхузена, когда, приблизившись, он увидел на месте Наумова какого-то совсем незнакомого испуганного человека, который кричал отчаянным голосом, дёргался; барабаны и музыка играли как издевательство.

– Польша ещё не погибла! – заглушали.

Привели его так быстро, а приговор исполнили так торопливо, что, прежде чем барон пришёл в себя от изумления, несчастный уже был мёртв.

Заиграли бодрый краковяк.

Ужас и возмущение было изображено на лице Книпхузена, но и он должен был молчать, только странная ироничная улыбка пролетала по его губам.

– Да здравствует наше правосудие! – воскликнул он в душе. – Генерал и аудитор – это великие