люди и знаменитые дипломаты. Всё спасено: честь полка, жизнь Наумова, офицер, который был на страже, – от солдат, солдаты – от розг и каторги. Чудесно! А для примера виселица не пустовала.

Он горько смеялся.

Тут мы вновь должны напомнить читателям, что мы пишем правду, что этот случай вовсе не выдуманный, что из нескольких сотен повешенных во время революции русскими, несколько десятков живёт и ходит, хоть имена их и сведение об исполнении приговоров через повешение стояли чёрным по белому в официальных газетах. Кто занял их место на виселице, одному Богу ведомо. Чаще всего речь шла о том, чтобы повесить имя, а не человека; удовлетворялись кем-либо, чтобы повесть.

Барон, который любил исторические загадки, после долгого, осторожного допроса узнал в этот раз, что повешан был бедный беглый солдат, схваченный несколько дней назад, рост, фигура и волосы которого позволили ускорить исполнение приговора, но тот бы его и так неминуемо встретил.

Опасаясь, как бы Ления, которая осталась в городе, не испугалась вида повешенного и исполнения приговора над её братом, Книпхузен до наступления дня поспешил к ней.

Каково же было его удивление, ужас и возмущение, когда в её комнате он нашёл наполовину пьяного Никитина, который, несмотря на оплату, вломился ночью в домик; он приветствовал барона победным выражением лица. Ления лежала без чувств, покрытая синяками, побитая и едва живая.

Это преступление казалось русскому очень милой шуточкой, он с упрёком поглядел на Книпхузена.

– Ха! Ха! Понравилась полячка, но я её уже раньше засватал. Пускай жалуются, куда хотят, ничего мне не будет. Нам теперь всё разрешено. Генерал рассмеётся и скажет: «Молодец!» Вот и всё. Пусть знают русских!

Барон плюнул ему в глаза и ушёл, дрожа от гнева. Спустя несколько часов девушка умерла в конвульсиях, счастливая, что не пережила позора, Никитин напился с горя.

Ещё раз добавим: всё правда, увы! Так было, так происходило в Польше, а ещё более страшных цинизмом и зверством картин, чем эта, перо коснуться не смеет.

Так окончилась эта страшная драма, одна из бесчисленных, разыгравшихся в этом году мучений и боли. На наших могилах сорвали траур и приказали смеяться, веселиться, унижением клянчить милость, но ничья рука не вырвет этих кровавых страниц из ежегодника русской истории; на них напишут и наше геройство, и ошибки, и бесчеловечные, бездушные зверства России, от которых содрогается мир. Разве мы не имеем права воскликнуть вместе с Шевченко:

– Христос, для чего же ты родился?

И мы сдерживаем на устах богохульство, история запишет – Бог осудит.

Ничто не проходит безнаказанно: ни добродетель, ни преступление… из могил восстанут мстители!

Эпилог

Чтобы закончить наш роман, мы должны перескочить целый год и с берегов Вислы перенестись на берега Эльбы.

Кто из поляков, особенно сегодня, не знает старой саксонской столицы, постороенной на славянской земле, окружённой остатками почти славянского населения и представляющей отличнейший образец тихого немецкого города. Из всех столиц Германии эта, может, самая симпатичная для нас, потому что немецкий дух сотворил её в счастливую минуту из того, что имел в себе самого чистого и лучшего. Вена и Берлин выглядят при Дрездене двумя Вавилонами; германизм в них принял, может, физиогномику более отчётливую, но для нас отвратительную. В этих столицах больше жизни и движения, но в Дрездене больше тишины, порядка, спокойствия, экономии и работы. Жизнь там течёт свободней и честней: не больших преступлений, не чрезвычайных добродетелей, чистенькая проза жизни при очень поэтичной музыке Вобера. Не ожидайте и не требуйте жертв, но не бойтесь жестокости, дадут умереть с голода, никто всё же не убьёт… сдохнете незамеченные и неспрошенные, лишь бы не мешали общественному спокойствию… heilige Ruhe!

Это так же тихо, как в улье, в который пчёлы себе не спеша носят мёд. Тут много сохранилось с прошлых времён; об этом свидетельствуют и придворные кареты на стоячих ресорах, и жёлтые подстёгнутые фраки несущих паланкины, и множество живых памятников минувших эпох, которые в Вене и Берлине вызвали бы сердечный смех, а тут рождают почти уважение.

Чувствуя, как в этом гнезде мягко жить и удобно умирать, люди, которым нужен отдых и которые собираются в лучший мир, в большом количестве стекаются в Дрезден со всех концов земного шара. Целый квартал города, самый изысканный и самый свежий, населяют англичане, американцы, русские и наша богатая Полония.

Не настаиваю на разнице между Польшей и Полонией, однако она большая. В характере города такое спокойствие, что малейший шум, легчайший ропот кажется здесь, согласно местному выражению, ужасным скандалом.

Однако в этих тихих Дрезденах даже испорченность принимает формы более приличные, чем в другом месте. На самом деле она, может, больше есть каким-то равнодушием, чем моральной гнилью, страсть не принимает в ней ни малейшего участия.

Рядом с этой лёгкой тенью много ясных светил в образе саксонской столицы. Но зачем описывать то, что почти всем известно? Наши старые связи с Саксонией, немного польских воспоминаний, близость родины, дешёвая жизнь делают Дрезден излюбленным пристанищем для поляков. Почти с начала революции 1863 года Дрезден стал приютом эмиграции всякого характера, добровольной и принудительной.

Сначала туда текли только богатые семьи, только те, что прятались от выполнения обязанностей, от самопожертвования, не желая разделить судьбу братьев, позже на этот гостеприимный берег буря вынесла уцелевших и залила бледными лицами бедных и измученных улицы, не привыкшие к такому зрелищу.

Спокойных саксонцев, добрых от природы, но не привычных к излишнему состраданию к чужому несчастью, эти мрачные лица раздражают, эти ходячие призраки, которые напоминают им, что весь мир ещё не такой тихий и счастливый, как Саксония, что где-то есть бури, которые и туда могут долететь. Поэтому саксонцы испугались нашего несчастья, испугались также, как бы вид бедолаг не выгнал оттуда состоятельных, как бы эта беднота не нуждалась в заработке и хлебе… начали нас вежливо и невежливо выгонять… По этой причине Дрезден сегодня – только временная гостиница, в которой бедному более двадцати дней нельзя пробыть. Может, стон боли разбудил бы эту кладбищенскую тишину, которая необходима богатым сибаритам и умирающим паралитикам.

Работящий саксонский народ, среди которого почти невозможно заметить аристократии и разницы сословий, всю Божью неделю очень деловито суетится, зарабатывая на хлеб насущный и масло, но зато в воскресенье и праздничные дни должны развлекаться. В те дни, если погода послужит, все идут на Gross-garten, Wald-schloesschen, Plauen, Linkesche-Bad, во множество других садов, пивнушек и гостиниц, в которых обильным ручьём льётся музыка – и пиво.

Мы снова далеко отошли, поэтому возвращаемся к