– Вот, выпей, согрейся.

– Спасибо.

Подвинула стаканчик к себе. Посмотрела на дымок над чаем. Помешала пластмассовой ложечкой. С волос капало на стол, с одежды – на пол. Волосы облепили лоб и скулы потемневшими завитками. Дождь, конечно, на улице был сильный, настоящий ливень, но девушка выглядела так, словно искупалась в реке. Мокрая одежда прилипла к телу и выставила напоказ все эти женские штучки. Она была будто голая, и это было неловко.

– Мне нужно найти, где работать. И жить… некоторое время.

Глаза блестели как в лихорадке. Ее потряхивало.

– Так что произошло?

– Я бы не хотела об этом говорить. – Она отпила чай.

– А твои родители? – Жуковский всмотрелся в ее лицо. – Может, тебе поехать к ним? Если проблема в деньгах, билетах, то я…

– Нет-нет, домой я не могу вернуться.

Окно, напротив которого стоял столик, словно поливали из брандспойта. Дождь, как это ни невероятно, еще усилился, но Маросейка мужественно держала удар.

– Мы сотрудничаем с несколькими фабриками и заводами. – Жуковский провел по слегка намокшим усам. – Они и общежитие предоставляют. Но ты понимаешь, что это за работа? Упаковщицы, посудомойки и тому подобное.

– В Москве?

– Конечно. Мы работаем только с Москвой.

– Простите. Зря тогда я вас побеспокоила. Мне нужно уехать из Москвы.

Жуковский глубоко вдохнул сырой воздух, а вместе с ним – опасность. Он не хотел бы вляпаться в темную историю или, не дай бог, испортить репутацию.

– Ты что-то натворила?

Соловьева попробовала натянуть мокрый свитер на руки, будто так можно было согреться.

– Похоже на то.

Он уставился на нее.

– Нет-нет. Не в том смысле. – Она отвела взгляд. – Милиция меня не ищет, если вы об этом.

За соседним столиком компания работяг разлила водку и стала пить за здоровье какого-то Сергея Иваныча. Правее парочка лет под пятьдесят держалась за руки над столом. За ними двое с серьгами в ушах что-то яростно обсуждали, изредка вгрызаясь в чебуреки. Жуковский прислушался – похоже, обсуждали тот самый скандал с картиной Грабаря. Интересно, мать уже знает? Навряд ли, если бы узнала, то позвонила бы ему. Он вытащил телефон, посмотрел – пропущенных вызовов не было.

Соловьева пила чай мелкими частыми глотками. Руки и плечи ее по-прежнему дрожали.

– Сегодня, надеюсь, тебе есть куда пойти? Знакомые, друзья?

Покачала головой.

– Нет, у меня никого нет… И мне нужно исчезнуть, – то ли хихикнула, то ли всхлипнула.

Жуковский смотрел, как она пьет чай, и пытался сообразить, что делать. Пожалуй, он бы никогда не сделал того, что сделал через несколько минут, когда пластиковый стакан Соловьевой опустел. Не сделал, если бы не прошлогодний случай с Эдиком Диковым. Потому что еще одного Эдика на своей совести он бы не вынес.

– Можешь переночевать сегодня у меня, то есть у нас с матерью, – тут же поправился он. – А завтра что-нибудь придумаем.

С Эдиком было вот что. В прошлом году на экзамене зимней сессии Эдик отлично ответил на вопросы билета. Жуковский задал ему еще несколько вопросов по теме и получил ответы, которые были не хуже, чем если бы Жуковский сам их давал. Этого парня он давно приметил. Широкие и глубокие познания, свой взгляд. На экзамене Жуковский даже растрогался. После череды бестолковых пустых студентов, пытающихся хитрить и играть словами, вместо того чтобы четко говорить по теме, слушать Эдика было удовольствием. Он даже похвалил парня, чего вообще никогда не делал. Диков кивнул, но похвала, похоже, не подействовала на него так, как обычно действует на подающих надежды студентов: никакого удовлетворения на лице Эдика Жуковский не заметил.

Эдик грыз ногти, наблюдая, как Жуковский ставит отличную оценку в зачетку. Взяв зачетку, продолжал сидеть. Жуковский вопросительно взглянул на него. Эдик, не замечая, грыз ногти все яростнее. Жуковский постучал по столу пальцами. Ничего не произошло, и он еще раз похвалил Эдика. Тот кивнул, но продолжал сидеть. Вдруг вскинул голову, адамово яблоко на шее округлилось. Губы, совсем сухие, дрогнули. Спросил, нет ли какой-нибудь работы для него на кафедре. Он готов что угодно делать, хоть полы мыть. Жуковский сказал, что узнает и скажет.

– Я могу даже ночевать, – вцепившись взглядом в Жуковского, сказал Эдик.

– Ну, это вряд ли понадобится.

– Я готов хоть сегодня. Уборку могу сделать.

Жуковский его не понял.

– Ну зачем уборку с твоими мозгами. Думаю, со следующего учебного года что-нибудь получится.

Жуковский принял напряжение в лице Эдика за волнение, сопровождающее честолюбивый шаг, а просьба о работе на кафедре, конечно, была честолюбивым шагом.

– Ну что, значит, договорились? – Жуковский ожидал, что теперь Эдик, удовлетворенный, поднимется, поблагодарит и освободит место для следующего студента. Он не хотел, чтобы экзамен затянулся до вечера.

Эдик посмотрел на Жуковского – глаза светлые, прозрачные. Набрал в грудь воздуха и, точно решившись, подался вперед, чтобы что-то сказать, но тут толстая девица (как ее, Попова) подошла, нетерпеливо помахивая зачеткой. Эдик поднялся и ушел. Жуковский посмотрел вслед его нескладной фигуре со странным ощущением, что что-то не так. В тот же вечер Эдик прыгнул с десятого этажа строящегося неподалеку от общежития здания.

Теперь Эдик снился в кошмарах. Всегда появлялся в сопровождении рабочих в зеленых спецовках, говоривших на незнакомом языке, состоявшем из немыслимых звуков. Рабочие во сне некоторое время не замечали Жуковского, занимались своими делами, но если он не успевал проснуться, кидались с молотками, топорами, бензопилой, и приходилось убегать от них.

В электричке было тепло, но Жуковский снял пальто и отдал Соловьевой – прикрылась, с обуви уже натекли лужицы. Вжалась в угол между спинкой сиденья и стеной, уснула. Или сделала вид. Рядом никто не садился – из-за лужицы, мокрых волос и сильного запаха промокшей одежды и кроссовок. Жуковский уже жалел, что поддался благородному, но глупому порыву. Не пропала бы и без него. А он бы сейчас еще работал в архиве, а потом не спеша добрался бы до вокзала, выпил в буфете кофе с пирожком, нет, сегодня из-за такого холода с двумя – с картошкой и вишней… или нет, с капустой. Там продавались еще с мясом и печенью, но он никогда не рисковал, хотя всегда смотрел в первую очередь на них. Есть хотелось ужасно.

Девушка не шевелилась. Жуковский попытался вспомнить ее на лекциях, но не смог. Обычно он не рассматривал студенток в аудитории. И никогда не велся на все эти их штучки, ужимки, нелепые позы и обещания в широко распахнутых глазах. Не выучила – значит, неуд. Впрочем, отличницы еще больше ему не нравились. Слишком