белых кроссовках делала шаг-другой от подъезда дома напротив. Вот раскрыла зонт – металлический гриб с тканевой шляпкой в синих ромашках, и ветер тут же накинулся на него, вырвал из рук и весело понес, покатил по дорожке, плотно усыпанной за ночь листьями. Обстучав стволы деревьев, зонт врезался в куст, откуда старушка его вскоре вызволила. Выпрямила своему грибу металлические спицы, с оскорбленным видом поглядела на небо, погрозила кулачком и, видимо, хорошо поразмыслив, повернула назад. Едва дверь подъезда за ней захлопнулась, как дождь еще усилился – ветер переключился теперь на него, согнул дугой и понес слева направо мимо окна как картину какую или подернутое рябью гигантское стекло.

Все-таки, подумал Жуковский, он вчера принял правильное решение. Кто знает, что случилось бы с Соловьевой в такую погоду.

– Как думаешь, мам, стоит сообщить ее родителям?

Анна Иоанновна заваривала в термосе чай. Как раз лила кипяток из чайника.

– Если бы она хотела поехать к родителям, то поехала бы, Андрюша.

Анна Иоанновна тщательно расчесалась и оделась – темные брюки и трикотажный кардиган, мягкие туфли на квадратных, как у мужских ботинок, каблуках. Держала вид с утра, как когда-то совсем недавно, когда была учительницей. Это порадовало Жуковского.

– Придется искать ей пристанище не в Москве, это может занять некоторое время.

– Не переживай, Андрюша. – Добавила в термос две ложки меда.

– А вдруг она что-нибудь натворила и теперь ее ищут? Кто-то ведь в любом случае ее ищет, раз она прячется.

– Андрюша, тебе бы в Третьем отделении работать. Это просто девушка.

Мать протянула ему термос. Прижал к себе, чувствуя его приятную тяжесть.

– Спасибо, мам. Да, забыл совсем. Ты уже слышала про скандал с картиной Грабаря? Той, с выставки, на которую ты меня посылала?

– «Зима в Дугино»? Нет, Андрюша. А что такое?

– Забыл тебе вчера газету купить. Если коротко – можешь снять ее со стены и бросить в мусорное ведро. Картина оказалась фальшивкой.

– Как – фальшивкой? Но ведь…

– Я тебе вечером подробно расскажу, ладно? Хочу успеть на девять тринадцать. – Он взглянул на часы на стене: темные, с округлыми углами, шесть и двенадцать часов обозначены арабскими цифрами, а все остальные – римскими.

– Я могу рассказать. – Соловьева, с заспанными глазами, в халате, который ей был великоват, возникла в проеме двери. – Если хотите.

В архиве Жуковский увлекся. Большинство сведений, на которые он наткнулся в заказанных источниках, для диссертации оказались не нужны, но он зачитался. Ничего, может себе позволить. Про Соловьеву вспомнил только в электричке на обратном пути. Вот же. Достал телефон, намереваясь позвонить Викторову. Набрал номер и вдруг нажал отбой. На каждого обратившегося к ним в клуб помощи они заполняли анкету. Когда обратился, место проживания. Придется сказать, что Соловьева у него дома со вчерашнего вечера. Этот Викторов очень дотошный, Жуковский сам его отбирал. Посмотрел, размышляя на экран, и положил телефон в карман. Завтра лично поговорит. Но и назавтра не смог ничего сказать ни Викторову, ни Тихоновой. Увидел их лица и не смог. Это было глупо, но Жуковский вдруг сам себе показался подозрительным. С ним время от времени случались подобные казусы мысли. Так прошло несколько дней, ситуация и в самом деле стала подозрительной, и что теперь делать, было непонятно.

Вообще, идея создать клуб помощи студентам принадлежала матери. «Так ты перестанешь мучиться, Андрюша». По поводу Эдика. Мучиться он не перестал, кошмарные сны никуда не делись, разве что приобрели некую предсказуемую регулярность – раза три в месяц, причем подряд. Но клуб и вправду помог некоторым студентам. С этого учебного года ректор выделил им небольшую комнату, компьютер. Тихонова и Викторов теперь выполняли основную работу, привлекали волонтеров. Жуковский все больше отстранялся. На новых визитках, плакатах был указан уже другой номер телефона, не Жуковского.

Устроила Соловьеву в результате мать. Она позвонила в школу, где раньше работала учителем биологии, узнала, что в библиотеке есть место, а в учительском доме – каменной развалине девятнадцатого века – свободная комната. В этом доме обычно селили приезжих учителей. В воскресенье Анна Иоанновна поехала с Соловьевой на такси, чтобы помочь ей обустроиться. Между прочим, впервые за последний год вышла из дома. Вернулась – щеки горят, глаза блестят, энергия бьет. Давно Жуковский мать такой не видел. Принялась командовать: «Андрюша, открой антресоли». Жуковский принес из кладовки стремянку, забрался, открыл дверцы – дохнуло пылью, прошлым, детством. «Достань чайник». Сердце ёкнуло при взгляде на желтый, как сливочное масло, чайник – забытый компаньон маленького Жуковского на кухне, когда тот, вернувшись из школы, делал уроки. «Электрическую плитку!» Достал коробку с нарисованным на картоне агрегатом, сдул пыль, открыл – черный бок плитки уставился на Жуковского как внезапно открывшийся глаз птицы, которую напрасно столько лет считали мертвой. Кастрюля, сковорода – эта чугунная, тяжелая, как гиря, с нагаром по бокам.

Анна Иоанновна принимала утварь, складывала на кухонный стол. «А теперь, Андрюша, видишь там коробку с надписью “Посуда”? Найди пару чашек, тарелки. Что там еще есть?» Он взял детскую тарелку с медвежонком и почти явственно услышал, как мать, молодая, рыжеволосая, с распущенными по плечи волосами, сквозь толщи времени ему говорит: «Когда все съешь, тебе улыбнется медвежонок». Думала так заинтересовать его супом или кашей, но он только пугался и совсем не мог есть. Это воспоминание потянуло другое: кармашек на шортах, на нем вышитая синяя машинка, выпуклая и шелковистая наощупь. Тогда казалось, что машинки на кармашке менялись: ночью появлялась черная, в дождливую погоду возникала темно-серая, а когда сидел на стульчике в детском саду и чуть не дергал солнечные нити, тянувшиеся из большого окна, – ярко-синяя. Уже забыл все это давно, но вот внезапно вспомнил. Зачем мать хранит эти вещи?

В коробке с посудой нашелся заварочный чайник с отбитым носиком, ложки, вилки, нож. «Слушай, там где-то должен быть будильник». Будильника он не обнаружил, зато наткнулся на детскую пластмассовую шпагу – вспомнил, как махал ей в траве недалеко от дома.

Соловьева сидела на стуле у открытого окна, когда Жуковский, постучав, вошел. Серый свитер, джинсы, босые ноги. Колени подтянуты к подбородку. Собранные на затылке волосы выбились и пылают на осеннем солнце. Вьющиеся, но без явственных кудрей, цвета просроченного темного шоколада. Такой уж сегодня выдался день, что все напоминало Жуковскому детские времена. Матери дарили шоколад родители учеников, но она не разрешала сыну его брать, складывала плитки в шкафу рядом с книжками. Иногда, очень редко, каким-нибудь зимним или весенним днем, оставшись дома один, Жуковский не выдерживал и вытягивал одну из нижних плиток.