старательные, амбициозные, а в сущности, совсем не в состоянии осмыслить то, что выучили. История все же больше для ребят. Толковых ребят. Считается, что математика и физика – мужские предметы, но на самом деле и история тоже, тут нужна мужская сосредоточенность и самоотдача, а не старательность. Кроме того, важно понимать все связи, а их девушки просто не видят, и все тут.

Один раз он вышел в тамбур – позвонить матери, предупредить.

Мать ждала их. Приоделась – брюки и голубой жакет, тщательно расчесала коротко стриженные седые волосы. Жуковский давно не видел ее такой. Поприветствовала Соловьеву.

– Я Анна Иоанновна.

Не было еще случая, чтобы имя матери не вызвало изумления. Так и в этот раз. Как ни была Соловьева дезориентирована, погружена в себя, услышав имя, как-то сразу растерялась, замешкалась, думая, наверное, что ослышалась. Все в первый раз думают, что ослышались.

– Да-да, Анна Иоанновна. Моего отца назвали Иоанном в честь нашего дальнего родственника Иоанна Кронштадтского.

– Я Аля. Простите, что…

– Проходи, проходи. Разувайся. И скорее в горячую ванну. Пойдем, я покажу.

Поручив девушку матери, Жуковский отправился на кухню, плотно поужинал. Раз уж не вышло поработать в архиве, как планировал, то просмотрит сегодня записи, выписки. После ужина он ушел в свою комнату, сел за стол, включил лампу и достал папки, блокноты. Тема его диссертации касалась Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Пока он только собирал материал. В зимние каникулы планировал поездку в Петербург, в военно-исторический архив. Жуковский не спешил. Потратит на диссертацию хоть пять лет, если понадобится. Он любил обстоятельность, любил докапываться до малоизвестных фактов. К тому же ему всего тридцать.

Займется сегодня систематизацией последней собранной информации. Он принялся за работу, прерываясь иногда на то, чтобы полюбоваться на пополнения в коллекции солдатиков: недавно вот купил генерала Скобелева. У Жуковского было уже два Скобелева, но перед этим он устоять не смог. Приобрел он и еще одного башибузука, совершенно шикарного, и очередного рядового болгарского легиона. Вообще, солдатиков этого периода было найти не просто, и когда попадались бронзовые, с тщательно проработанными деталями лица, одежды, Жуковский не мог сдержаться, чтобы не купить их. Солдатики занимали целую полку в книжном шкафу. Многие стоили немалых денег. Одежда и солдатики, книги по истории, хорошие обеды в городе – вот на что он тратил свободные деньги. Мать не возражала. В этот вечер она два раза принесла ему чаю, чего, кстати, тоже давно не случалось. Обычно по вечерам они сидели каждый в своей комнате и встречались только утром. Анна Иоанновна сообщила, что уложила девушку спать в гостиной.

– Спасибо, мам. Завтра поручу Викторову и Тихоновой подыскать ей что-нибудь.

– Конечно, Андрюша.

Проработав до часа ночи, Жуковский принял душ и почистил зубы, стараясь не смотреть на сушащееся на батарее женское белье. В комнате, едва коснувшись подушки, тут же уснул. Но часа через два открыл глаза и уставился в темноту. Кленовые листья, подсвеченные фонарем, вместе с дождем стучали по стеклу, распластывались на нем, точно горящие желтым медузы. Не окно, а иллюминатор в глубокую темную сентябрьскую ночь. Сел на кровати. У него, как и у матери, была настоящая кровать с массивным основанием и удобным ортопедическим матрасом. Привычку большинства русских спать на диванах мать не поддерживала.

Жуковский прислушался к тишине дома. Где-то в трубах урчала вода, дом явственно дышал: стены вдыхали, расширяясь и увеличиваясь с едва слышимым шорохом, и выдыхали, съеживаясь, распадались во тьме, чтобы спустя полминуты снова восстать. Жуковский изумился собственному поведению: привел девушку домой, хотя совсем ничего о ней не знал. А то, что знал, говорило совсем не в ее пользу. Он поднялся. Накинул халат, подпоясал его кушаком. Поясом, конечно. Но ему иногда нравилось называть вещи их старинными обозначениями. Панталоны, туфли, кушать, кушак. Он скучал по старинным временам, так много читал о них, что казалось уже, что и в самом деле жил там когда-то. И кто-то за что-то жестоко наказал его, засунув в современный мир.

Жуковский вышел из комнаты. В квартире их было три. Девушку устроили в той, которую он и его мать использовали как гостиную – смотрели тут иногда вместе телевизор, принимали гостей и отмечали праздники. Заглянул – Соловьева спала на животе, в одежде, которую дала ей мать: халат и домашние штаны. На полу у кресла лежала сумка. Жуковский вошел на цыпочках, осторожно поднял сумку, постоял, замерев, боясь, что внутри сумки что-то стукнет, звякнет, – но нет, тихо. Вышел, притворил дверь. Вернулся к себе, снова включил настольную лампу.

Сумка была дешевая, полотняная с какими-то бабочками, ткань все еще мокрая. Он выложил из нее вещи. Книжка с влажной обложкой, принявшей удар дождя на себя. Рюноскэ Акутагава. Между страниц лежал паспорт – все-таки Соловьева не совсем не в себе, подумала про сохранность документа. Жуковский внимательно изучил паспорт: постоянная прописка в Иваново, штампа о браке нет. В книжке еще был сложенный вчетверо пожелтевший листок из школьной тетради, на нем – рисунок, изображавший девочку и женщину с крупными передними зубами. Саму книжку тоже рассмотрел. Рассказы. Художественную литературу Жуковский не читал – не понимал, зачем читать выдумки. На форзаце был чей-то автограф: «Экхарт сказал: “Кто хочет стать тем, чем он должен быть, тот должен перестать быть тем, что он есть”». Затейливый росчерк подписи. Подумал, пожал плечами. Странная какая-то фраза. Так, что тут еще? Просроченный студенческий, от дождя надписи, сделанные шариковой ручкой, потекли. Дешевый кошелек – внутри несколько монет, проездной на метро. Косметичка с непонятным женским содержимым. Расческа. Ни сменного белья, ни зубной щетки. Ключ с брелоком – лисичка из янтаря. Если есть ключ, значит, есть помещение, которое он открывает.

Сложил все обратно. Отнес сумку в гостиную. Соловьева спала в том же положении. Рука, почти детская, на подушке. Волосы растрепались. Положил сумку на прежнее место и тихо вышел. У себя в комнате погасил лампу, улегся спать. Конечно, недостойно рыться в чужих вещах, мать его бы не одобрила. Но так немного спокойнее.

Лекции Жуковский читал не каждый день, но все равно ездил в Москву ежедневно, кроме воскресенья, – в архив или библиотеку. Знал за собой: стоит нарушить режим, и хандра подберется незаметно. Наутро он собрался в архив. Уже одетый, под брюками – подштанники, под пиджаком теплый жилет, стоял с чашкой чая и смотрел в окно. Там гнулись, борясь с непогодой, не только ветки, но даже крепкие стволы. Стекло дребезжало. Ветер нес мимо окна птицу, словно мокрую тряпку. Старушка в детской яркой курточке и