обстоятельства. Такие вещи ведь специально не делаются. Это против правил. Это нечестно. Это мерзко. Милый, давай, я выколю тебе глаза, чтобы ты сыграл джаз, как никто до тебя не играл. Отпилю одну руку, чтобы другой ты написал лучшую свою картину. Заражу смертельной болезнью, чтобы твой голос на концертах звучал проникновеннее.

И вообще, ей до экспериментов Константиновича, как и до его фильмов, нет никакого дела. Даже если Макар будет работать кочегаром, это ничего не изменит в ее отношении к нему. Она его любит, и это важнее всего для нее. И почему, собственно, Макар не сможет состояться у другого режиссера?.. Господи, что же так жарко-то. Зря она не взяла панаму. Так можно и солнечный удар получить.

Пусть Духов сам решает. Вот что она сделает: выложит Макару все слова, как карты на стол, и он уж пусть делает как хочет. Если только поверит ей: Константинович ведь у нас святой. «Дурочка, – зашептал ей в ухо жарким ветром голос режиссера, – ты знаешь, почему не ему решать: потому что, едва он узнает об эксперименте, эксперимент сразу станет невозможным, не так ли?»

Зной усиливался. Заболела голова. Аля вспомнила сплетни, которые слышала о Константиновиче, – о том, как, какими средствами он добивается от актеров нужной игры, нужного состояния. Сказать актрисе, что ее двухмесячный ребенок умер, сымитировать угрозу изнасилования. Значит, это не слухи. «Что задумал этот человек? Не причини вреда нашему Макару». Слова Виктора уже не казались бредом. От жары мысли путались, голова кружилась. Воды бы глотнуть. Слева появились виноградники. Аля свернула к ним. Тени и тут почти не было. Сорвав несколько виноградин, она горстью отправила их в рот, жадно впитывая сочное виноградное мясо.

Виноградники уходили далеко, множились фракталами, как в нескончаемом кошмаре. Наглотавшись ягод, Аля прилегла под куцей тенью. Время пропало, и она вместе с ним. Очнулась, когда дышать стало совсем тяжело от жары. Поднялась, возвратилась к берегу, спустилась к воде, порезавшись о колючки. От солнца и тут было негде спрятаться. Искупалась в одежде, чтобы подольше сохранить прохладу, отправилась в обратный путь. Брела как во сне. Голова болела все сильнее, солнце жгло волосы и кожу раскаленным маслом. Вдали море было мультяшно-синее, а под ногами почти бесцветное. Дорога казалась бесконечной. Но вот наконец возник и расплылся, задрожал в плавящемся воздухе белый забор. На дорожке появляется силуэт, один, второй, третий, бегут в ее сторону.

– Господи, Алька. – Духов хватает, оглядывает, обнимает. – Где ты была?

Она утыкается ему в грудь. Не сегодня. Может быть, завтра. Отдохнет хорошенько и завтра расскажет. Да. Или, еще лучше, – когда будут уезжать.

Подбегает, запыхавшись, взволнованная Римма:

– Алюшка, да куда же ты ходила по такой жаре? Ну-ка, я на тебя посмотрю. – Трогает лоб, предплечья, Аля невольно вскрикивает от боли. – Сгорела, девонька. Ну ничего, у нас есть волшебная мазь. Пойдем скорее в тень. Ритуль, давай-ка полотенце и воду.

Подошедшая Рита, засопев, сурово глядит на Алю, протягивает бутылку с водой. Аля жадно выпивает. Духов берет у Риты полотенце, накрывает ей плечи. Так и идут, обнявшись. За ними шагают две старые сестры-близняшки. Тени уже снова растут.

– Ребятки, – раздается за спиной голос Риммы, – что хотите на ужин?

– Мы подумаем, спасибо, Римма, – отвечает ей Макар, потом наклоняется к Але. – У нас с тобой три дня тут, целая вечность.

2005, сентябрь – ноябрь, Москва, Медвежьи Горы

В начале сентября Жуковский, как и каждую осень, во всем новом – костюм из тонкой серой шерсти в чуть заметную зеленоватую полоску, брюки самую малость поджимают и приятно колючи. Новый галстук – аквамарин с вкраплениями ягодно-красного – шелковист и гладок на ощупь, так и хочется проводить по нему пальцами. Остроконечные ботинки мягки, блестящи, отливают осенний свет – их пока даже чистить не требуется, так, слегка промахнуть щеткой. Портфель он тоже сменил. Кожаный, цвета коньяка, три вместительных отделения, хорошая крепкая ручка, прочный широкий ремень лежит на плече как влитой, не соскальзывает.

По коридорам и лестницам корпусов ходить сейчас одно удовольствие. Студенты шумны, оживлены, полны радостных предчувствий. Жуковский и сам поддается этому общему возбуждению. Так когда-то в детстве на елке он волновался, чуть с ума не сходил от прелести всего происходящего, даже плакал от перевозбуждения в предчувствии необыкновенного счастья, что вот-вот наступит. Ну сейчас-то, конечно, он знал, что ничего такого необыкновенного не случится. Пройдет месяц, другой, и постепенно энергичность студентов сменится апатией, отстраненностью, сарказмом. Места в аудитории на треть, а то и наполовину опустеют.

Но пока как же хорошо читать лекции в заполненной аудитории, когда за окном льет холодный дождь, а деревья дрожат на ветру и понемногу сбрасывают листья. Тепло, окна запотевают от дыхания студентов, те внимательно слушают, записывают, задают дельные вопросы, ожидают от него, Жуковского, откровений. В это время года он чаще обычного ловит свое отражение в зеркалах – в гардеробе, над кранами умывальников в туалете, вечереющих стеклах, любуется своей дородной фигурой, новым костюмом, рыжими мягкими усами – их так приятно касаться и прочесывать специальной щеточкой. Жуковскому тридцать, у него уже видна лысина – по его мнению, она придает солидности.

Коллеги, кстати, веселы не меньше студентов. Собираются в кучки, рассказывают о том, как и где провели отпуск, что там в Италии, Турции, Франции, каков выдался дачный урожай в Подмосковье, сколько грибов набрали в лесу. Хвастаются фотографиями детей, внуков, собак или восхождениями на Эльбрус, прохождением порогов Катуни, ночными посиделками на Меганоме. Любая тема охотно поддерживается и горячо обсуждается – погода, политика, неудобство нового расписания, котлеты в столовой.

Во вторник где-то в половине четвертого Жуковский заинтересовался предметом разговора коллег, толпившихся у гардероба. Он уже оделся – плащ, шляпа. Раскрыл, проверяя, большой черный зонт – на улице лил дождь, да что там дождь – ливень. Жуковский собирался поехать в госархив поработать над докторской.

– Ну, как такое возможно? – громко говорила маленькая, с короткой стрижкой преподавательница литературы Вышницкая, яростно вертя в руках шляпку – перевернутый синий чугунок. – Все было в порядке, все чисто – провенанс, заключение специалиста Третьяковки. Даже если Юдиных и купили с потрохами, то уж Петлю никто бы не смог купить. А он захлебывался от восторга, повсюду заявлял, что «Зима в Дугино» на уровне «Февральской лазури». Как такое возможно?

– А я готова пожать режиссеру руку. – Это Смирнова, аспирантка с кафедры социологии и психологии. – Все кругом захвачено брендами. А теперь эта провокация заставит задуматься, что такое на самом деле истинное искусство. К тому же, насколько я