было совсем уж не по-мужски, так именно эта привычка, чтобы в трудные минуты его вот так успокаивали.

Он в конце концов успокоился, лицо было белым, безжизненным, в глазах полное отчаяние.

Он тихим голосом, словно по секрету, повторял: «Больно!»

Он говорил так, словно это было имя, а не ощущение: «Больно! Теперь вот здесь, вот тут… Тут! Тут! Вот тут!» Он пальцем показывал на суставы, на щиколотки, тыкал в шею, потом ниже, потом указывал на запястья… Как будто эта боль была бойким привидением, бегавшим по нему вприпрыжку.

Рванувшись, он схватил себя за палец левой руки: «Здесь!»

Потом, словно сбросив с плеч тяжёлую ношу, выдохнул: «Я поймал её!»

Кто-то не выдержал и тихо засмеялся.

Его уложили на носилки, подняли и понесли в сторону устья реки – туда, где находилась коммуна.

Когда дошли с ним на носилках до входа в деревню, видели, как он приподнялся и помахал рукой односельчанам.

Носилки и нёсшие их люди понемногу уходили всё дальше и пропали вдали, растворились в неверном, словно туман, расплывающемся лунном свете. В это время люди снова обратили внимание на почти уже забытую недобрую чёрную тучу, поднявшуюся до небес. Сейчас эта туча стояла всё там же. Верхний край тучи озаряла луна, и он сиял яркой серебристо-серой короной, а в низу тучи было тёмно-багровое зарево.

В преданиях говорится, что лучший способ противостоять недобрым вещам – это делать так, будто ты не знаешь о них, не видеть их. С той чёрной тучей так и было, никто не смотрел на неё всё это время, и она была точно такая же, что и в обед, когда её в последний раз видели. Сейчас же, когда столько людей стояло у входа в деревню и, подняв глаза, смотрело на неё, это сияние стало красным, замерцало, потом по нему, как судорога, пробежала яркая вспышка, а когда все стали уже по-настоящему вглядываться, огромные танцующие языки пламени, словно разворачивающееся знамя, поднялись в небо и целиком озарили всю эту огромную чёрную тучу.

От этого красного свечения луна тотчас потеряла свой серебристый водяной блеск, лунный свет лежал под ногами, словно тонкий слой пыльной золы.

В людской толпе раздались испуганные возгласы.

Потом люди услышали странный звук. Это не был звук эха от их собственных голосов, а это были крики осла. Это был осёл Доржи, так долго остававшийся без хозяина. Он стоял на верху развалившейся каменной стены при входе в деревню и не был своим видом похож на осла, а скорее на одинокого злого волка; вытянув шею, он издавал протяжный тоскливый вой.

Этой ночью всё было как будто во сне.

Посреди этого – то ли реальности, то ли сна – осёл спрыгнул со стены и поскакал вдоль реки к устью. Очень скоро он догнал и обогнал носилки. Люди громко кричали ему вслед, чтобы он остановился, чтобы он с земляками вместе шёл дальше, но он, навострив оба уха, не поддался на ласковые, но слишком уж возбуждённые уговоры знакомых голосов, и струйкой дыма на ветру умчался вперёд, растворившись в ночном сумраке.

Люди недоумевали, гадая, куда мог в такой спешке нестись этот осёл. Тут надо понимать, что место, где они сейчас находились, было уже за пределами Счастливой деревни, подавляющее большинство людей Счастливой деревни очень редко доходили сюда, а скотина деревни тем более. Зачем этому ослу среди ночи вдруг понадобилось скакать в незнакомые края? Этого никто понять не мог.

Сейчас не то что прежде, на каждом шагу может такое случиться, что и не поймёшь. Поэтому, хотя всё происходившее и было несколько более странным, чем обычно, люди не стали долго над этим ломать голову.

Однако лежавший на носилках больной проявил заметный интерес:

– Что это пробежало? Олень? Я услышал, вроде как олень пробежал… – Гэсан Вандуй был один из лучших охотников деревни, с охотничьим ружьём в руках он только входил в лес и сразу становился совершенно другим человеком – чутким, сообразительным, решительным, смелым, совершенно не похожим на того, каким он был в обычное время среди людей.

– Это осёл Доржи!

– Осёл Доржи?

– Ну да, осёл Доржи…

Больной с трудом поднялся в носилках, но осёл уже убежал, его не было ни видно, ни слышно. Больной снова лёг, долго лежал молча, потом вдруг снова сел на носилках и сказал:

– Это точно Доржи из тюрьмы выпустили!

– Так ведь говорили же, что он уже никогда не вернётся?..

Гэсан Вандуй сказал:

– Мы не знаем, а это умное животное знает, он понял, что хозяин из тюрьмы вышел! – Он хотел ещё что-то сказать, но тут судороги снова скрутили его.

Когда он стонал от боли, из его рта вылетали звуки, будто баран блеял. Люди Счастливой деревни верили, что хороший охотник, поскольку судьба его очень сильно отягощена долгами по его жизни, во время болезни кричит голосами убитых им диких животных, то есть то, что сейчас он как баран кричит, – это на самом деле голос водяного оленя, горного козла, лесного оленя или, может быть, мунтжака – мало ли их, травоядных диких парнокопытных кричало так перед смертью. Когда хороший охотник от боли так кричит, это значит, что бог смерти уже совсем близко.

Больной и сам испугался:

– Я что, умираю?

Людям нечего было ответить на этот вопрос, они лишь остановились, опустили носилки и вставили Гэсану в зубы палку, чтобы в судорогах не откусил себе язык.

Носилки снова взвалили на плечи и пошли заметно быстрее. Судороги приступами накатывались на больного. Вдруг он закричал:

– Стойте!

Носилки остановились.

– Опускай!

Носилки медленно опустили на землю. Приступ судорог только что закончился; дрожащий, словно на пороге смерти, больной встал и сказал:

– Я видел Доржи!

Он указывал в сторону от шоссе.

Гэсан Вандуй протягивал руку к другому берегу:

– Там!

Там за рекой был луг. На лугу, кроме нескольких кустов, отбрасывавших чёрные тени, ничего не было. Луг окаймлял смешанный лес из дубов и белых берёз. Прислушавшись, можно было различить какой-то неясный звук среди ветвей, но ведь это весна, в конце концов: как только появляется хоть немного воды, как только приходит хоть немного тепла, деревья тут же вытягивают свои ветви и выпускают листья, это звуки тихой гармонии живого растущего леса.

Доржи там никак не могло быть.

Однако больной упорствовал, что только что действительно их видел, Доржи и его ишака, вот именно посреди этого луга. Потом этот твёрдый и храбрый только на охоте больной сам лёг на носилки, как женщины рыдают, залился слезами:

– Так я привидение