украсть; а государство не является для меня ближним, я на него работаю, поэтому взять немного у него не тот грех, из-за которого будешь мучиться и не спать ночами… Я еще раз скажу, что, если сам о себе не позабочусь, обо мне никто не позаботится, государство также думает в первую очередь о себе, но не о нас, людях, наши проблемы для него вторичны.

Это было суждение рядового человека, и, коль уж возникли у него такие мысли, наверное, имелись и основания, но в любом случае он имел право думать так, как думал, и не его была в том вина, потому что иное ему за всю жизнь внушить и убедить не сумели. Нексин обязан был это раньше делать по роду службы, а теперь мало чем отличался от Варкентина. Это-то и смущало Нексина; он был вынужден признать, слушая Варкентина, что тот из их сугубо конфиденциальной беседы вынес о нем, как директоре, конечно же, мнение не самое лучшее, а для Нексина и здесь, в лесхозе, как прежде, было важно иметь внешний глянец. К его огромному сожалению, Варкентин понимал, что директор обычный, да еще и из бывших партийных, мерзавец.

Нексин, как ни в чем не бывало, спросил:

— Для чего вообще бываете в церкви?

— Это отдельная тема, Алексей Иванович. Помните, наверное, как в детстве хочется праздника и какого-то волшебства, которых ждешь не дождешься. Со временем мы начинали понимать, что именно родители устраивали эти праздники, а не волшебники, но по-прежнему хотелось, чтобы такие праздники были иногда во взрослой жизни. Теперь, увы, нет родителей, окончательно понимаешь, что чудес не бывает, что их придумывали взрослые для детей, обманывая своего ребенка из самых добрых чувств и побуждений; но, черт возьми, хочется все равно какого-то праздника для души… Такой праздник для меня нынче в церковной службе… Я понимаю, что там точно так же, как в детстве родители, меня обманывает специально для этого предназначенный и обученный человек, в нашем случае пастор Либерс, но я ему это прощаю ради нескольких часов, когда идет служба, царит торжественная обстановка не сказочной, конечно, но таинственной атмосферы и я могу пожить короткое время в состоянии сладкого дурмана; и я это не хочу называть правильным словом — «ложью», потому что вокруг меня есть и такие, кто искренне верит и живет какой-то надеждой… Мне все это, признаться, очень приятно… Я снова становлюсь ребенком; и чем больше старею, тем все сильнее чувство, когда хотя бы на какое-то время остаешься как бы наедине с Богом… Думаю, что этого вам не понять…

— Отчего так считаете?

— Вы слишком долго были во власти, она вас разбаловала; вы многое имели, не прилагая особо труда, вам все давала система, которой служили, к которой привыкли; вот поэтому не можете расстаться с мыслью, что ее больше нет, нет прежней власти и идеологии, не можете смириться, что теперь другое время, а вы, я вижу, постоянно думаете и вспоминаете о том потерянном времени… Но ваши чувства и переживания — это совсем не то, что чувствуешь и что творится в душе, когда находишься в церкви, среди простых и часто наивных людей, и когда предоставляется возможность хотя бы какое-то время не думать ни о чем…

Нексин не стал больше ему возражать и сказал:

— В самом начале разговора я вам польстил, отметив, что вы откровенный человек, но вы превзошли мои ожидания… Простите за любопытство, на исповеди вы тоже такой?.. Правда, отчасти вы уже ответили, что не всегда откровенный.

— Конечно, не всегда. Либерс для меня чужой человек… Это во-первых!.. А во-вторых, чтобы сильно каяться, нужно сильно грешить… За мной такого не водиться… Вам кое-что рассказал, если уж на то пошло, в интересах дела… Оно у нас теперь общее… Ну а если я с кем-то делюсь наболевшим, то исключительно с женой… Но и ей, — улыбнулся Варкентин, — не все можно говорить…

— У нас в Залесье многие часто упоминают о Либерсе… А что он вообще за человек? Как давно его знаете?.. Получается, что он тоже невольно имеет отношение к нашему делу.

— Либерс у нас немногим более года. У него с Валксом свой интерес, и они все решают меж собой.

А вообще он скрытный до невозможности, мы только видим его на службе, иной раз в беседах с людьми. Еще как-то не так давно появились разговоры о каких-то его особенных отношениях с собакой… Якобы зашел к нему в мансарду случайно сантехник что-то починить, была авария, а туда воспрещено подниматься, там жилье пастора, и увидел в ванной много нижнего женского белья… Зачем оно?.. А Либерс аж побледнел и очень грубо выгнал сантехника.

— Что бы это значило?..

— Не могу сказать. Собаку он мог одевать, чтобы животное не пачкало пол или мебель во время течки… Но народ у нас какой?.. Все связал в одно: и что он нелюдим, не женат и сторонится женщин…

— То есть?..

— То и есть, что живет со своей собакой…

— Что за гадость?!

— Я бы хотел думать, что это только досужие разговоры, потому что Либерс — неплохой человек.

На этом они расстались, домысливая что-то друг о друге, каждый по-своему.

Уже через несколько дней к Нексину в кабинет после окончания рабочего дня, когда в конторе не было никого, вошел, как к себе, Варкентин. Он молча положил на стол директора лесхоза газетный сверток и сказал, что в нем и благодарность Валкса за понимание в бизнесе, и «заработок» от вывезенной лесовозами первой партии дерева. Между ними произошло то, что юристы называют конклюдентным (молчаливым) соглашением на продолжение дел в том же духе. Когда Варкентин вышел, а Нексин развернул сверток, то в нем была плотная пачка долларовых купюр, тех самых, которые народ прозвал «билетами Сатаны», а блатной мир «пулями», и они в переносном и прямом смыслах должны были скоро совсем изменить жизнь Нексина. Теперь же он их держал в руках и думал о том, что скоро поедет в область и от него Елене Аркадьевне будет сюрприз.

8

Прошло совсем немного времени, как Нексин появился в Залесье — два месяца, — но ему представлялось, как это бывает при смене обстановки, как при насыщенных событиями днях, новых знакомствах и впечатлениях, что он давно живет в этом селе. С наступлением мартовских дней, совсем не таких, как в городе, жизнь стала и вовсе не скучной, какой до сих пор считал. Погода стояла