Госпожа Стенден была сильно измотана. Невысокая, с густой проседью в некогда блестящих и длинных, цвета лесного ореха волосах, она поставила на стол кружку холодного травяного настоя и села напротив обеспокоенного мужа, подперев рукой подбородок. На лице женщины читался очередной тяжёлый день: двое малышей давно сладко сопели в дальней спальне. Проблемами старшего сына она собиралась заняться завтра – характер у того был ершистый, ведь мальчишка всем пошёл в отца. Одно женщина знала точно: мужа посвящать с эти проблемы сейчас не стоит. Иначе сорвётся больше обычного, и наладить привычную домашнюю атмосферу будет в десяток раз сложнее.      

– Сядь и успокойся, – устав смотреть на беспокойство мужа, медленно вымолвила женщина.   

Но тот, плотно сжав губы, продолжал метаться по тёмной комнатёнке, словно лев в клетке. 

– Сядь, – просьба повторилась, а кружка была пододвинута прямо к краю стола.  

Проследив взглядом за тем, как Ферран, наконец, опустился на крепкий кованый стул, отхлебнул из кружки, а затем разломал кусок хлеба и принялся его методично жевать, добавила:

– Опять Гверн?

Ферран утвердительно кивнул, взял догорающую свечу и поднес её к новой, ещё незапятнанной талым свечным воском. Вялый огонёк вцепился в свежий фитиль, и спустя секунду тот заколыхал оранжево-жёлтым цветом.

– Уже шесть дней прошло, как ты вернулся, – продолжила женщина. – Он отплыл на остров?

– Прибыл в порт тем же днём, что мы разошлись на развилке, – жадно подхватил тему Ферран, как будто изначально искал повод заговорить о Нольвене, но никак не решался сделать первый шаг. – И вечером был уже у капитана Мортенера. Отплыли вечером следующего дня, груженые водой, провизией и отрядом воинов на борту.

– Это всё Лукас передал?

Ещё один кивок последовал от военного командира и по совместительству мужа.

– Жалею, что не приставил Лукаса следить за Гверном раньше. Возможно, тогда и не произошло бы непонятной нелепости с деревенской лодкой. Теперь же я наказал Лукасу стать невидимой тенью Гверна.

– Корабль в пути уже четверо суток, – перебила Феррана жена, задумчиво уставившись на разыгравшееся пламя свечи. – Должно быть, есть на том острове что-то действительно стоящее, раз милорд не спешит возвращаться.

– Или что-то случилось... Или Гверн просто шляется, неизвестно, в каких водах, как продажная девка по площадям. – Стенден громко и смачно отхлебнул  из кружки и потянулся за новым куском хлеба.

– Не клевещи зазря. Гверн не силён в навигации, но с ним капитан Мортенер. Или ты и в его мастерстве сомневаешься?

Крыть было нечем, и Ферран молча проглотил упрёк жены. Та же разошлась и продолжала:

– Набрался бы смелости и рассказал Гверну всю правду. Не то я сама это сделаю... Сил у меня больше нет смотреть на твои муки.

– И даже думать об этом не смей! – взревел Ферран и с такой силой хрястнул о стол глиняной кружкой, что не выдержала, раскололась, а янтарная жидкость разлилась по столу, размачивая хлебный мякиш и капая на пол. 

– Тише, детей разбудишь. Не лезу я больше в твои дела, не лезу. Сам потом одумаешься, но поздно уже будет.

Раздосадованная женщина швырнулась испачканную в пролитом отваре тряпку в угол и выбежала из комнаты, видимо, опасаясь, что ещё одна лишняя секунда, проведённая в обществе влиятельного супруга, уставившегося в открытое окно, за которым уже давно царила непроглядная темень, может оказаться роковой для их и так уже давно непрочных отношений.

***

– А что я тебе битый час талдычу? – с тяжёлой отдышкой проворчала низкорослая седоволосая прислужница, выливая во внушительную по размерам купель тёплый отвар из высушенных розовых лепестков. – Опечаленная она сильно ходит. Оно и понятно, от чего. Мало, что не по своей воле сюда прибыла, так ещё и приехала в пустые комнаты, никем не встреченная, никому не нужная. А это, скажу тебе, не лучшая примета для помолвленной девицы, хоть знатной, хоть простой.

– Ну, а ты по-другому что ли за своего выходила? – тявкнула собеседница, баба лет на десять моложе, поинтереснее формами и поживее цветом лица. 

Процеживая заваренные в кипятке травы, она подавала один за другим настои старшей товарке и терпеливо внимала её причитаниям, про себя считая минуты, когда та, наконец, замолкнет. Вот очередная порция лепестков фиалки и ароматного репейника была выужена из глубокого деревянного ушата и отправлена в жестяное ведро, а благоухающая умиротворением жидкость бултыхнулась в самое сердце наполненной до краёв купели.

– По-другому. Да радости было кот наплакал. Всего два месяца да пять деньков, а после как пошли запои, да как начал он меня бить, вот и счастью конец.

– Ну, хоть два месяца, а было радости.

– И то верно, – согласилась прислужница и вытерла мокрые руки о влажный передник. – О том и веду речь, что я так хоть с пару месяцев любовь видела, а эта красавица и мига внимания не познала. Сидела по приезду, вся дрожала. И ведь не от усталости иль холода – какой холод в такие славные деньки! А от того, что прибыла в чужой дом да оказалась в этом доме никому ненужной.

– Что ты девице одиночество  да грусть пророчишь? Высокие свадьбы они такие... Тут о чистоте крови надо думать, а не в игры сердечные баловаться да у камышей лизаться, – ехидно уколола собеседница, намекая, что у её товарки до камышей хоть и дошло, но те быстро засохли.

Пожилая распорядительница купальни прикусила язык, промычала что-то про себя да продолжила колдовать над водой, над которой вздымался густой, наполненный терпко-сладкими ароматами, пар.

Молодая же не унималась и продолжала бессвязно бормотать себе под нос: то ли про своих бывших ухажеров, то ли про воздыхателей своей младшей сестры, более удачливой в любовных делах.

– А всё ж грех в такую красавицу не влюбиться, – после долгих шамканий внезапно громко выдала молодая помощница и обречённо вздохнула.

– Это не полюбить нашего господина грех! – выплеснула ей в противовес седоволосая, раскладывая у купели чистые полотенца. – Главное, чтобы она ему к сердцу пришлась, а уж он ей точно к душе будет. Его нельзя не полюбить.

– Да хранят его боги! – впервые за вечер согласилась с женщиной служанка помоложе и выскользнула из нагретой купальни в прохладные залы замка. 

***

Мягкими волнами струился шёлк. Обволакивая грациозный стан, обхватил тонкую талию, изогнулся на бёдрах и спрыгнул на пол, раскрывшись нежным цветком у ног юной девушки. Платье цвета жёлтой горечавки, воздушной пеной лежавшее на нагретых досках, роднило молодую госпожу с солнцем, а густые вьющиеся волосы повторяли оттенки спелых каштанов, что под закат лета щедро завалили подножия деревьев. Уточнённые черты лица высокого цвета слоновой кости, нежный взгляд от природы красиво очерченных ореховых глаз, губы, шелковистостью не уступавшие лепесткам чайной розы – это портрет ожил, ведь земная красота такой обычно не бывает.