МАМА! завопил мальчик в нескольких дюймах от ее лица, и она резко проснулась.

Господи, пробормотала она, садясь, и потерла глаза, ничего не понимавшая. Боже правый.

Она приняла тройную дозу Мамби и открыла маленькую бутылочку с надписью «Энергия жизни», и к обеду сердце бешено колотилось в ее груди, и она кружила мальчика по кухне. Они с сыном замешивали тесто, которое каким-то образом оказывалось во всех уголках кухни, и весело смеялись, запихивая сковороды в духовку и доставая из нее, и ели печенье, и крошили его по полу, притворяясь чудовищами, и смеялись, смеялись, и смеялись так истерически, что вскоре оба устали. Они оба чувствовали себя совсем разбитыми оттого, что вместо нормального обеда съели слишком много сахара. Они оба сели на потертый деревянный пол кухни, и мальчик сказал:

Собачки?

Нет, не собачки, ответила Ночная Сучка, и оба улеглись и заснули там же на полу.

Вот такой выдался день. Долгий, нелепый день. И когда вечером она ждала мужа домой, а мальчик перекладывал пуговицы из формы для запекания в металлическую миску, она вновь ощутила, как внутри раздувается застарелая ярость, но, вместо того чтобы стать пожаром, эта ярость сменяется спокойным, ясным осознанием. Было понятно, что муж задолжал ей несколько лет возни с сыном. Было понятно, что теперь именно он станет укладывать мальчика, когда будет дома. Так просто.

В последнее время они занимались этим по очереди – муж в пятницу, Ночная Сучка в субботу и так далее, но, по правде говоря, он должен был укладывать мальчика каждый вечер, когда был дома. Она думала об этом, сидя на кухонном полу рядом с сыном, скрестив ноги и потягивая белое вино. Да, укладывать мальчика стало намного легче, учитывая, что он теперь спал в своей конуре, но все же. Надо было читать ему вслух, рассказывать сказки, а порой довольно долго ждать, прежде чем она могла ускользнуть из комнаты.

К шести, когда муж вернулся домой, она была совершенно измотана. Она вручила ему мальчика и сказала: «С меня хватит. С этого дня ты укладываешь его каждый выходной. Спасибо».

Ее муж вопросительно наклонил голову и пощекотал мальчика под подбородком, чтобы развеселить.

Конечно, сказал он. По-моему, справедливо.

Он вошел в дом, неся мальчика на руках, расспрашивал его о том, как прошел день, и щекотал, и зацеловывал, а Ночная Сучка осталась сидеть под широкими ветвями деревьев, наслаждаясь теплым ранним вечером, вдыхая сладостный воздух.

Да ведь ей нужно было только спросить! Все оказалось так просто. И это еще больше ее рассердило. Если заставить мужа что-то сделать было так легко, то почему он не делал этого с самого начала? Он должен был предложить. Более того, почему она не требовала большего? Почему она не претендовала на власть и авторитет, по праву принадлежавшие ей? Где она научилась прятать в себе, в глубине живота, все свои чувства, всю свою печаль, гнев и досаду, заливать белым вином, продолжать в меру своих способностей и притворяться довольной, когда все это время она могла говорить: «Пошло оно к черту!» и: «Не мог бы ты?», и: «Мне нужно…». Ей вспомнилась мать, лежавшая в темной траве теплой летней ночью, и так захотелось поднять ее, схватить за плечи, встряхнуть и с любовью и сильной злостью сказать: «Посмотри на себя! Ты удивительная! Ты моя мама! Почему ты так себя ведешь? Езжай в Европу. Сделай себя счастливой. Времени мало, и пожалуйста, поторопись. Не только ради себя, но и ради меня. Пожалуйста. Я умоляю».

Она хотела спасти свою мать. Теперь она поняла, что всегда этого хотела.

Ночная Сучка решила требовать чего угодно – всего, чего угодно. Требовать, и все. Не сразу признавать, что это она по умолчанию должна готовить ужин, укладывать мальчика, убираться, оплачивать счета, покупать подарки, отправлять открытки, назначать встречи и следить за всем в одиночку. В конце концов, ведь у них в семье равноправие, правда? В конце концов, новое время, расширение прав и возможностей, феминизм и все такое, и она не воспользовалась ничем из этого, потому что, как она думала, у нее не было работы. Или, скорее, у нее не было работы, приносившей доход. По факту ее работа, ее материнский труд, наоборот, приносила расходы. Поскольку ее муж оплачивал ее жизнь, оплачивал ее право каждый день оставаться дома, полностью посвятить себя материнству и больше ничему, она чувствовала, с тех пор как оставила галерею, что больше ничего уже не вправе требовать. Он работал всю неделю, и она считала, что это слишком много, чтобы просить в выходные хотя бы шевельнуть пальцем, – потому что она автоматически обесценила свою работу с самого начала. Теперь она увидела, что виновата культура, говорившая ей: ну вот, теперь ты мама, вот и делай свое дело, честно говоря, совсем несложное; для любой другой работы ты, пожалуй, слишком глупа и неинтересна, занимайся уж хотя бы этой.

В тот вечер муж уложил их сына спать, и в следующий, и в следующий тоже. Споров не было. Конечно, возможно, в будущем все вернулось бы на круги своя, но сейчас она была полна такого восхищения, такой любви к этому человеку, без возражений готовому сделать все, о чем она просила, что ей самой хотелось иногда идти на уступки, но лишь потому, что он был прекрасен и она его любила, и в тот вечер, когда он спустился по ступенькам, она сказала ему: «спасибо». Она раскрыла объятия, и притянула его к себе, и поцеловала в шею, и вдохнула его запах.

Спасибо тебе огромное, сказала она.

Весь этот месяц она спала в гостевой комнате, в своей студии, когда муж был дома. Эта комната поглощала ее, и стоило ему вернуться с работы, как она исчезала, а муж и сын искали ее, носились по дому, спрашивали друг друга, куда делась мама.

Мне нужно время побыть одной, объяснила она ему в тот первый вечер. Время… наедине с собой.

Ночью, после того как вся ее семья засыпала, она бродила по залитым ночными чернилами улицам, по аккуратным грядкам на участках, пробиралась сквозь заросли кустов сирени, голая, растрепанная, испытывала силу своих мускулов, растягивалась, сворачивалась в этих зарослях, под качелями, между двумя незакрепленными, криво свисающими досками забора. Она обнюхала подозрительные ямы в земле, сунула голову в самые большие, измазала лицо грязью, набила в волосы траву. Она нашла протекающий кран у одного дома и напилась воды из лужи под ним. Она заметила полосатую кошку на ступеньках у закрытой двери другого дома и молниеносно помчалась к нему. Полосатая кошка зашипела и быстро побежала под крыльцо, а Ночная Сучка просунулась под него так далеко, как могла, и зарычала низко и хрипло.

Иди сюда, рычала она. Ты, сраная кошка, иди сюда.

Кошка не двигалась с места, ее глаза ловили лунный свет и вспыхивали в темноте крыльца желто-зелеными огнями.

По выходным, во время своих репетиций – поскольку она действительно считала их жизненно важной частью творческого процесса, развитием своей работы – она двигалась по окрестностям, следуя за темными созвездиями теней, покрывавших дворы и улицы. Она обнаружила мягкое пятно мха и как следует обвалялась в нем, ощутив его бархатную мягкость обнаженной спиной, грудью, бедрами. Она бродила по цветникам и обнюхивала каждый бутон, пробовала зеленые завитки листьев и стеблей, которые казались ей самыми привлекательными. Она помчалась к начальной школе за десять кварталов отсюда, чтобы ощутить запах детской площадки, чтобы, тяжело дыша и фыркая, нюхать землю в поисках случайных предметов: жевательной резинки, фантиков, бутерброда или шоколадного батончика, или, может быть, найти мячик, который приятно кусать. Отсюда она двинулась к футбольному полю за школой, где кролики любили грызть зелень одуванчиков, и наблюдала, как их маленькие тела движутся в лунном свете, и планировала нападение. В следующие выходные Ночная Сучка отправилась в противоположном направлении, к железнодорожным путям и ручью, где побывала в самую первую ночь, к спящим на скамейках мужчинам, мимо которых теперь прошла без страха, несмотря на свою наготу, свою уязвимость, потому что она нисколько не чувствовала себя уязвимой. Она правила этим районом. Она его возглавляла. Она была его чудовищем, его госпожой. Доверяла силе своего тела и глубине своего гнева, теперь смягченного пониманием, способностью заглянуть глубже в тайну и само творение.