Одна Джен, в расстегнутой шелковой блузке, кокетливо разбросав туфли по плюшевому кремовому ковру, пристала к Ночной Сучке с расспросами, какова ее цель.

Что у тебя за причина? пьяно требовала она ответа. Настоящая причина, а не какое-нибудь дерьмо.

Ну… Ночная Сучка задумалась, в голове кружили слова, плавали в белом вине. Оно, в сочетании с нелепой, поистине культовой церемонией, в которой она только что приняла участие, кошмар недели, убийство кошки, ужас всего этого лета, ее превращение, не говоря уже о пригоршне колес, которые она проглотила в отчаянной надежде повысить свою жизнеспособность, – все завертелось и подтолкнуло ее к признанию, возможно, слишком откровенному, потому что она совсем не знала этих женщин, – но в принципе, кому какое дело?

Ну… повторила Ночная Сучка. Это так ужасно, так отвратительно, я даже не знаю, говорить ли…

Давай, велела пьяная Джен.

Я на неделе случайно убила нашу кошку, и это, наверное, стало для меня переломным моментом, если можно так сказать. Мне просто нужен какой-то баланс. Какая-то определенность. Я ищу стабильности.

Комната погрузилась в тишину – отчасти потому что большинство матерей растворились в пьяном сне здесь же, на мягком ковре, отчасти потому что все остальные были, по-видимому, шокированы ее признанием – трудно было сказать наверняка.

Я случайно выпустила нашего попугайчика, пробормотала пьяная Джен, при слове «случайно» показав пальцами кавычки и скорчив гримасу.

Из-за меня погибли рыбы, сказала Бэбс, лежа на диване с бокалом белого вина. Я за ними не ухаживала. Но я никогда и не хотела чистить аквариум. Этим должны были заниматься дети, а им было плевать.

Я наступила на Перси, прошептала Поппи так тихо, что ее услышала лишь Ночная Сучка.

Кто такой Перси? спросила она.

Песчанка, так же тихо ответила Поппи.

Поздно вечером, вернувшись домой, Ночная Сучка оживленно рассказала мужу обо всем – о замке Джен и презентации, о том, как пылко все восхищались травами, о глубине чувств, потоках слез и безумии жестов, о женщинах, разлегшихся на полу, обо всем этом спектакле и его абсурдной прелести – и они вместе посмеялись. Она показала ему травы, продемонстрировав на ладони каждую бутылочку, как настоящий рекламный агент, зачитала слоганы, получая удовольствие от новизны всего этого и от того, что они, конечно же, не из людей, которые покупаются на подобную чушь, но вот она купилась, ну разве не забавно?

Подожди-ка, тебя что, заставили их купить? спросил муж.

Ну да, ответила она. Но цена не слишком высокая за доступ к этим женщинам, которые, ну… вне всего. И к тому же это может стать исследованием.

Для чего?

Для моего творческого проекта, наверное, сказала она. Но пока не хочу о нем говорить.

Он обнял ее и улыбнулся.

Хорошо, ответил он. Хорошо.

На этой неделе ее письма Ванде Уайт стали философскими, задумчивыми, поэтичными, загадочными. Она много лет не вела дневник, и теперь они стали своего рода дневником, хроникой ее мыслей в самые глухие ночные часы, или когда сын спал, или в долгие, медленные дни позднего лета, когда солнце медленно катилось по небу и само время замирало, становилось жарче. Когда голый мальчик плескался в детском бассейне на подъездной дорожке, а Ночная Сучка в широкополой шляпе, обрезанных джинсовых шортах и спортивном бюстгальтере окунала пальцы ног в ледяную воду, и ей казалось, что они вместе в этой бесконечности, навсегда.

Она могла сохранить этот момент и многие другие в себе, как идеальный маленький блестящий шар, который можно было встряхнуть, когда она того захочет. Они жили в ней, словно новый, крошечный орган, наполнявший ее кровь силой творца. Я тебя сотворил, и я так же легко могу тебя уничтожить. Я целый мир для тебя, я тот, кого ты после себя оставишь. Я всегда буду с тобой. Ты никогда меня не поймешь.

Иногда она пугала сама себя, задаваясь вопросом, может ли она быть божеством, может ли мать в какой-то степени быть богом. Конечно, она не могла убить кого-нибудь вспышкой молнии, но она могла создать человека из меньшего, чем ком глины. Гораздо меньшего. Почему матери до сих пор существовали? Почему не были объявлены вне закона? Они ведь были наделены божественной, пугающей силой.

В. У.!

Я думаю о тоске, тоске настолько глубокой, что она способна разорвать на части. Я думаю о тоске по неизвестному существованию или по лучшей жизни, без какого-либо представления о том, какими будут ее детали. Нет, даже не так – я думаю о том стремлении, которое объединяет всех женщин, всех матерей. Что это за тоска? Как мы можем тосковать о чем-то, не связанном с нашим потомством?

Как будто рождение ребенка позволяет женщине увидеть бесконечный потенциал, позволяет увидеть саму бесконечность. (Имею ли я смысл?)

Как будто рождение ребенка не утоляет глубокую тоску, а только усиливает ее.

Смотри, говорит мать, смотри, на что я способна. Я творю жизнь. Я – жизнь.

Но…

Ваша М. М.

Ее спальня: конура из бежевого пластика, внутри которой лежали пушистое одеяло и тонкая подушка, притащенные сыном из кровати; пышный фикус в углу, возле которого были разбросаны земля и грязь; собачья миска из нержавеющей стали, полная пресной воды; еще одна миска из нержавеющей стали, полная печенья в форме костей; множество ковриков из искусственного меха – белых, кремовых, белых с серыми краями, черных, – разбросанных по комнате, по полу, по стульям, по кровати; ловец снов у окна, белые перья которого мягко развевались на ветру; груды одежды, кое-где сложенные в идеальные стопки; чересчур дорогой льняной кафтан с порванным швом на спине, дырочками, потрепанными краями, испачканными чем-то коричневым; черная атласная маска для глаз; сыворотки; деревянная коробка с вяленым мясом; аэрозольный баллончик с лавандовой смесью; кусок веревки; скомканные носки, когда-то влажные, но теперь высохшие и почти покрывшиеся коркой; два грязных теннисных мяча в углу; штук двенадцать пышных перьев на комоде; картина на стене: кролик в зеленой траве и одуванчиках; подушка без наволочки, с обгрызенными углами; стопка детских книг: сказки Гримм, книга о французских картинах, книга о медведях, книга о пчелах, книга о поездах – сложенные на полу у кровати; свето-отражатель, присосавшийся к окну, рисовавший на стенах радугу, когда солнце отражало его в самый подходящий момент; множество ваз со свежими и несвежими полевыми цветами; настоящая шкура енота, наброшенная на зеркало; куча палочек, очень удобных, чтобы грызть. Конечно, нужно было прибраться к возвращению мужа домой. Конечно, следовало навести порядок, достаточный для того, чтобы не потребовалось ничего объяснять.

«Это игра», – повторяла она себе под нос, собирая палочки и перья, расставляя их в вазы, чистя подушки, запихивая груды одежды в стиральную машину. «Это просто эксперимент», – говорила она, наливая свежую воду в миску. «Это… то, что мне нужно», – заключила она, снимая с кровати несвежее белье. Она бросила грязную рубашку мальчику, он побежал за матерью на четвереньках и, как его учили, зажал ткань во рту и сбежал вниз по лестнице – он тренировался весь день, – и повернул за угол, к корзине для белья.