* * *

Матери слетались стайками по двое-трое. Они сегодня надели все то, что тщательно берегли от маленьких липких ручонок: воздушные шелковые блузки, сексуальные топы с открытыми плечами, белоснежные брюки. Они взяли с собой свои самые дорогие сумки. Они все выглядели изумительно, эти матери, и вокруг них витала атмосфера легкости.

Был конец сезона, время, когда цикады раскрываются в полный голос, пробуждая в каждой матери долгое ощущение тоски, когда ветер легко касается их рук и с прохладой отлетает прочь. Время, когда растрепанные школьники бредут по тротуарам, и всей тяжестью наваливается печальный туманный груз прожитых лет, бесконечные а если бы и могло бы, воспоминания о прекрасных полуголых юношах и мокрых пляжных полотенцах под щеками, высоком белом солнце, холодной грозди зеленого винограда, наполняющего сладостью рот. Да, было идеальное время, идеальная ночь, чтобы чувствовать, и пить, и забывать.

Они пришли в дом Ночной Сучки, толком не зная, зачем, зная только, что будет вино. Джен провозгласила сама себя почетным послом, сделала и всем раздала пригласительные и, не смолкая, говорила о том, каким новаторским и абсолютно авангардным будет предстоящее мероприятие. Это были Книжные Мамочки – все до единой – фанатки целебных трав, легинсов и эфирных масел. Да, пожалуй, это были все самые активные мамочки города, настоящая орда, собрать которую удалось во многом благодаря усилиям Джен, стоявшей теперь с программкой в руке у куста жимолости возле подъездной дорожки. На ней был облегающий костюм далеких времен работы в пиар-агентстве, костюм, и теперь сидевший как перчатка. Как легко шелковая подкладка скользила по ее изгибам! Какой деловитой и значимой она чувствовала себя в этой прекрасно сшитой оболочке!

Привет. Добрый день. Добро пожаловать, говорила она матерям, проходившим мимо. Угощайтесь, пожалуйста, распоряжалась она с новообретенной серьезностью, профессионализмом, которого ей так не хватало на презентациях трав – ведь теперь это был ее проект, ее и Ночной Сучки. Она знала, что он не подведет. Джен готова была вкладываться в него, понимая, что обе добьются успеха.

Она сделала пометку, когда прибыли старые подруги Ночной Сучки, работающая мать и видеооператор, потому что Ночная Сучка хотела отвести им самые лучшие места.

Все матери были приятно удивлены, обнаружив, что сквозь раскрытые французские двери дома льется музыка и что на столе, установленном во дворике, покрытом белой хлопчатобумажной скатертью, расшитой нежнейшими цветочками, стоят бутылки с охлажденным розовым вином и Пино Гриджио, а также башенки из маленьких пластиковых стаканчиков.

Были здесь и хрустальные чаши с орехами, и корзины с плитками шоколада, и свежие овощи для тех, кто их любил, и сверкающая вода. Была большая миска с великолепной блестящей черникой, которая, казалось, волшебным образом наполнялась вновь и вновь, независимо от того, сколько съели матери. Была корзина с еще теплой выпечкой и богатыми углеводами угощениями, от которых матери воздерживались, пытаясь сбросить вес после родов, избавиться от складок на бедрах и животе, но, может быть, только сегодня вечером, только одно.

Все расселись на белых складных стульях, в три ряда расставленных на заднем дворе. И эти стулья, и стол с закусками, и маленькая деревянная сцена перед ними напоминали о свадебных церемониях. Но на крошечной сцене не устроят свадьбу? Да нет, конечно. Матери шептались, прикрывая руками рты. Посмотри, что это? Да не может быть! Но так и было: посреди сцены располагался огромный, красный, сырой бифштекс, накрытый стеклянным колпаком. Матери пили, хихикали и шептались. Они хотели узнать у Джен подробности представления, но она куда-то исчезла, словно растворилась в сгустившихся сумерках. Как странно, бормотали матери, потягивая вино.

Они делились своими предположениями по части того, что это может быть. И разве не грубо, что представление, каким бы оно ни было, еще не началось? «Как странно – я имею в виду, ты вообще ее знаешь? Ну так, видела иногда, но не особо в курсе. Ну, хоть вина выпили. Смех, вздохи, и я так устала, и я ради этого, что ли, вызвала няню? Ну серьезно, что это за хрень?» Но внезапно сквозь открытые французские двери раздался синкопический удар – сегодня вечером я слышу эхо барабанов, пел мужской голос – и настроение матерей полностью изменилось, они резко расслабились. Одна из них закрыла глаза и тихо подпевала, а другая слишком сильно откинулась на спинку стула и свалилась, и все смеялись, помогая ей, запьяневшей, подняться, и убеждали: не волнуйся, это твоя ночь, и, конечно, я отвезу тебя домой, а если нет, всегда есть «Убер», не переживай ни о чем, сколько раз Кевин оставлял тебя одну с детьми и ни о чем не думал… «Да будет доооооооооождь», – запели все в унисон, танцуя в сверкающих сумерках; одна мать, подняв вверх бокал, пела мимо нот, две другие прижались щекой к щеке и покачивались, как попугаи-неразлучники.

Песня кончилась, и все болтали, болтали и болтали, и стало уже очень поздно, гораздо позднее, чем они планировали, и взошла луна. Но таинственная хозяйка дома так и не появилась, и они спрашивали друг друга, где она и почему их не встретила; может быть, она была сейчас среди них, предположила одна особенно пьяная мать.

Может, это твой дом, заявила она, ткнув пальцем в грудь одной из женщин, – и ты просто нас разыгрываешь!

К тому моменту музыка сменилась чем-то тихим и ритмичным, похожим на джаз, но куда мрачнее и тяжелее джаза.

Тогда-то и появилось существо, которое можно было бы описать как собаку, медвежонка или оборотня. Не знаю, что это за хрень!

Оно осторожно, медленно двигалось между стульев, и никто из матерей не завизжал, не отпрыгнул, как можно было бы ожидать. Нет, никто не реагировал так, как, с нашей точки зрения, отреагировала бы обычная женщина. Работающая мать и видеооператор наклонились, чтобы лучше разглядеть существо, ползущее к сцене. Все смотрели. Все были пьяными, дерзкими, грубыми, возбужденными, но все притихли в каком-то даже благоговении. Они, пожалуй, были самыми лучшими матерями из всех.

Королева, пробормотала одна, когда зверь пронесся мимо нее. Другая, пораженная, упала на колени и подползла ближе к нему. И еще одна. И еще.

Некоторые наименее стойкие матери испугались, забеспокоились, действуют ли еще их прививки от бешенства, захотели уйти. Скатертью дорога, сказали им другие.

Это какой-то культ, пробормотала одна.

Я слушала подкаст, где говорили о таком вот, сказала другая.

Господи, какая же я пьяная, добавила третья. И все же они остались.

Те, кто остались… они остались, потому что понимали, что значат движения Ночной Сучки, шерсть, вставшая дыбом на ее хребте, ее оскаленные зубы, сверкавшие в лунном свете, каждое ее движение, наполненное силой, тьмой, гневом, выживанием.

Эта мать, эта собака собиралась устроить нечто вопиющее, и матери это понимали, и им это нравилось. Одна запрокинула голову и завыла на луну. Другая свернулась у старого пня и заснула.

Остальные сорвали с себя одежду и в прохладных лучах лунного света наблюдали, как собака, эта Ночная Сучка, проскользнула на деревянную сцену. Луч прожектора, сиявший из окна наверху с тех самых пор, как они сюда прибыли, осветил сцену, и существо зарычало. Оно сдвинуло стеклянный колпак, разбило и с удовольствием съело бифштекс. Для этого понадобилось время, но все терпеливо сидели, ошеломленные, и наблюдали, как оно ест.