дал тебе свою фамилию, и посему я требую от тебя соблюдения правил важной для меня церемонии.

– Поднести тебе корону?

– Нет, это сделают за тебя. Но я прошу тебя хотя бы на один день забыть о выпивке. О твоём… вызывающем поведении уже судачат на улицах.

– Хорошо, – вопреки ожиданиям согласилось Дитя.

Король, не готовый к внезапному отсутствию возражений, запнулся.

– И я жду, что ты, наконец, переоденешься.

– Может быть, и переоденусь.

– И умоешься.

– Может быть, и умоюсь.

Прелат слащаво улыбнулся, сомкнул большие пальцы на животе и многозначительно воззрился на Теабрана.

– О да, иначе лично я уже совсем скоро забуду, насколько красив ваш старший ребёнок, – вздохнул преподобный, глядя на безупречный подбородок их высочества.

– Может быть, я как раз на это и рассчитываю? – огрызнулось Дитя.

Король устало отёр рукой лицо.

– Твоё хамство уже не лезет ни в какие ворота!

– Как и твоя глупость.

– Ч..? – король оторопело уставился на Дитя. – Прочь отсюда!

– Так быстро? – как ни в чём не бывало поинтересовалось их высочество.

– Вон! – закричал король. – И не подходи ко мне! Иначе прикажу выпороть тебя, как скотину!

– И ты, и я прекрасно знаем, что мне это может даже понравиться.

Не кланяясь ни королю, ни прелату, Дитя развернулось и покинуло тронный зал.

Глава 13 Святые отцы

Альфред сидел в углу кухни и, задумчиво потрагивая грубый шрам, оставшийся на месте глубокого пореза на щеке, перечитывал замусоленный «Четырёхлистник» отца Ноэ. Наискосок от него, расположив между свежевымытыми тарелками и кубками затянутые в рубаху на резинке груди, сидела Нелле и вытирала посуду. Напротив неё сгорбился над столом и что-то жрал, тщательно облизывая ложку, отец Ипатий со сбитой на бок давно нестиранной красной колораткой. Жрал и иногда поднимал голову от тарелки, как хряк, услышавший шорох, воровато посматривая на расположенные в полуметре от своего круглого, как тарелка, и жирного, как блин, лица сочные женские прелести.

После очередного раза, когда святой отец сфокусировал разбег своих глаз на груди служаночки, отец Ноэ, который сидел рядом и прошивал развалившиеся страницы требника, тихо кашлянул, призывая священника отвлечься от созерцания рвущейся на волю женской красоты. Впрочем, эффект получился противоположный – отец Ипатий вдруг застыл, как замеченный охотником лось, и так и остался сидеть с развёрнутым к грудям девушки лицом и ложкой во рту.

Альфред покачал головой. Язык у него так и чесался упрекнуть святого отца в нарушении обета благочестивых мыслей, но… За окном, как эхо отрезвляющей Божьей благодати, вдруг послышался далёкий колокол недостроенной кирхи. Священник очнулся, нехотя отложил ложку, наскоро и не очень добросовестно осенил себя знаком Четырёхлистника, пробубнил тихую молитву и вернулся к еде.

«М-да, – отметил про себя послушник, – некоторые вещи в этой жизни не подвергаются никаким изменениям».

В Монастыре-на-Руне отец Ипатий, ещё будучи тамошним заведующим хозяйством, вёл себя точно так же, а именно только жрал, молился на скорую руку да поглядывал на бёдра местных прачек, когда те стирали белье в Чистом ручье. Впрочем, когда Альфред и его бывший наставник встретились в одном из коридоров Туренсворда, ведущем во дворцовую часовню, отец Ипатий предпочёл прикинуться идиотом и сказать, что не имеет никакого отношения к Приграничью и вообще видит Альфреда впервые в жизни.

– Но как же так? – недоумевал послушник, глядя на человека, который, без сомнений, был тем самым монахом, который покинул Монастырь-на-Руне за пару дней до нападения. – Как же так?! Это же вы, отец Ипатий! Я вас с пелёнок знаю. Вы торговались с отцом за кожу для книжных переплётов монастырских книг. Вы ужинали в нашем доме почти каждый день, вы учили меня держать перо. И вот родинка ваша на лбу, и короткий мизинец. Вам же его две зимы назад сундуком придавило, вы же сами говорили! И бородавка у вас на шее есть. Вот же она!

Альфред попытался зацепить воротник священника, чтобы явить миру прятавшееся за красной колораткой неопровержимое доказательство того, что ни его глаза, ни память ему не изменяют, но получил сильный удар по руке.

– Нет, сколько раз тебе говорить?! – Ипатий замахнулся на Альфреда «Четырёхлистником» и дополнил удар по руке сильным шлепком книгой по лбу.

– Но, отец Ипатий?! – Альфред потёр проступившую шишку.

– Говорю тебе, нет! – оскорблённо затарахтел священник, пряча косоватые глаза и порываясь поскорее уйти. – И прекрати меня звать дьяконом! Дьякон! Что за должность вообще такая? Если у вас в провинции и пропал какой-то там дьяк, это ваша проблема! Я викарий. Викарий монсеньора! И вообще, я никогда не был в Приграничье! Я двадцать лет служу дому Блэйков с Холодных островов. Родился там, вырос там и служил в приходе у Голой башни! Дьяк! Подумать только! Ещё бы назвал меня трапезником! Я впервые на материке! Обознался ты, говорю!

Разговор тот несколько недель назад закончился ничем, но бывший заведующий хозяйством сожжённого монастыря так и продолжал прикидываться посторонним Альфреду человеком, который и слыхом не слыхивал о трагедии в Приграничье и даже не знает, что там вообще был какой-то монастырь.

Сидели молча. Тишину нарушало только шуршание страниц старой книги и сёрбание желающего быть неузнанным святочтимого отца.

– О! А это что? – воскликнул Альфред, взяв листок сложенного пополам толстого пергамента, который лежал между страниц с описанием странствий святого Нимилия по Холодным островам и Пустодолу.

Отец Ипатий и отец Ноэ обернулись.

– Это булла, которую преподобный монсеньор получил позавчера из Озёрного замка, где сейчас гостит его святейшество кардинал, – со свойственным ему спокойствием ответил Ноэ, продевая сквозь пергамент иглу с шёлковой нитью.

– И что тут? – Альфред развернул бумажку и пробежал глазами по строчкам с витиеватыми рунами и расписными буквицами.

– Что тут? – передёрнулся викарий, будто вопрос послушника оскорбил его в самых добрых чувствах и побуждениях. – А то тут, что это булла самого кардинала, написанная его собственной рукой, где он указал, как нужно править Ангенором.

– А разве у Ангенора для этого нет короля? – не понял Альфред.

– Его величество нуждается в наимудрейших духовных наставлениях! И посему и была создана сия булла.

– А-а-а, – понял мальчик. – Но кардинал Виккеан уже издавал такую буллу лет семьдесят назад.

– А кардинал Таллиций, именуемый Первым и свято чтимый матерью нашей церковью Святой Благодати, издал новую.

– А разве первая уже устарела?

– Конечно, устарела! – воскликнул отец Ипатий, даже не выпустив ни тарелку, ни ложку из рук. – Конечно, устарела. Первая булла – пережиток того мракобесного прошлого, когда миром ещё правили проклятые язычники с их небогоугодными представлениями о мире и управлении королевством! А сейчас настало новое время, и оно требует новых правил и законов!

Отец Ноэ промолчал – впрочем, по его помрачневшему лицу было видно, что мнение своего коллеги по церковному цеху о духовном прошлом ангенорцев и их будущем он не разделял.

– Ого, тут пунктов пятнадцать, – вытаращил глаза Альфред, – а в первой было не больше семи.

– Конечно, поэтому кардинал Таллиций, именуемый Первым и свято чтимый матерью нашей церковью Святой Благодати, и провёл огромную работу, чтобы реформировать то, что отчаянно в этом нуждалось. Преподобный монсеньор вчера попросил меня и всех монахов в Паденброге размножить сей важный документ, чтобы отправить во все концы Ангенора и донести до всех монастырей благие вести о новых законах нашей церкви. Кардинал Таллиций, именуемый Первым и свято чтимый матерью…

– Я тоже буду её переписывать? – перебил Ипатия не желающий слушать кудрявый клубок званий главы церкви Альфред, которые викарий произносил так часто, будто от этого зависело, получит ли он после своей кончины душу или нет.

– Разумеется, – ответил Ипатий. – И прелат лично, – он помахал в воздухе ложкой, как указкой, придавая новости особенное значение, – попросил меня оформить копии в письма и проследить за доставкой.

– Понял, – вздохнул послушник, уразумев незатейливый намёк на то, что весь сегодняшний день и минимум десять последующих он проведёт в своей