сена рядом. Он вспыхнул всего за пару мгновений, послышались крики с балкона, и повалили чёрные клубы дыма. Когда не было уже ничего видно на вытянутую руку, воздух наконец наполнился запахом пороха, и раздались первые взрывы хлопушек, так похожие на звуки с королевского стрельбища…

Толпа замерла на мгновенье. А после зашлась криком ужаса.

Топот ног, звуки падений и визги заглушили сбивчивые команды офицера на сцене. Люди пытались сбежать с площади, валили друг друга с ног; то там, то здесь раздавались сдавленные стоны боли от ударов и давки. Горящий столб опасно накренился на правую сторону, и начали уже тлеть деревянные подставки сцены. Фауст прополз на четвереньках к ограде и принялся отвязывать лошадь.

– Почему их пропустили?! – завыл женский голос в глубине толпы. – Убивцев, да прямо в город! Где эти предатели, кто повелел?!

Столб оглушительно треснул и медленно опустился прямо на деревянный балкон, разорвав льняную крышу. С лестницы сбегал уже последний человек, но горящая доска, к которой крепилась ткань, рухнула прямо перед ним.

– Успокойтесь! Успокойтесь, никого здесь нет больше! Он один! – пытался перекричать толпу управляющий, прорываясь вперёд, но слышно его было только у самой сцены.Плюнув на крепкий узел, Фауст огляделся сквозь рассеивающийся дым и, опираясь на оградку, поднял меч, оставленный там дозорными.

– А говорили ведь, помните?! Говорили, что они все заодно! Хватайте Фероса, с его позволения ведь пропустили портовых!

Оружие оказалось очень тяжёлым, ослабевшие руки с трудом его удержали. Лошадь беспокоилась, она тоже боялась громких звуков и била копытами в панике.

– Тихо, тихо, – шептал мастер, – тихо, милая, я сейчас… – он замахнулся лезвием и опустил его на толстую верёвку. Кобыла всхрапнула.

– Ах ты ж мерзавец, – командир, дежуривший около сцены, наконец нашёл его и резко повернул к себе за плечи, – ты мне за… – он захрипел, прижав ладонь к окровавленному боку. Фауст бросил меч на землю и, обхватив дрожащими руками лошадиную шею, взгромоздился наверх в седло. Офицер повалился на колени и, скорчившись, упал на мостовую.

– Давай, милая, – прохрипел мастер, встряхнув поводьями и ударив её по шее что было сил, – беги, беги со всех ног! Мы едем домой…

Кобыла заржала и, привстав на дыбы, понеслась к краю площади. Её пугали шум и дым, и продолжавшие разрываться хлопушки, и огонь, который перекинулся на всю сложенную кучу поленьев. Люди отшатывались от её ног, но кто-то уже оставался лежать на мостовой.

– По коням! – крикнул управляющий, седлая своего скакуна, – его нужно перехватить, пока не встретился со своими!

Позади послышался топот сапог и тяжёлый стук копыт. Фауст снова хлестнул лошадь, и та понеслась со всех ног. Он силился вспомнить город; пришёл с ворот, брёл по прямой улице, и вышел… вышел прямо к сцене, значит, надо ехать кругом! Он продолжал подгонять кобылку, распугивая народ, пересёк площадь и рванул вперёд по центральной улице. Позади послышался треск дерева – балкон около проезда рухнул прямо на дорогу, превратившись в гору горящих досок и ткани. Стук копыт резко оборвался, сзади донеслись едва слышные команды управляющего и недовольный рёв обступившей его толпы. Раздался пронзительный женский вой прямо около сцены; почувствовав от того странное удовлетворение, Фауст обернулся на площадь. За костром балкона не было ничего видно; вся улица позади оказалась в дыму, а несколько человек на дороге лежали без чувств после давки, с отпечатками грязных подошв на спине.

Кобыла скакала без остановок по прямой до самых ворот; они, как и было уже с утра велено, оказались открытыми. Мгновенно промчавшись мимо караульных, покинувших свой пост и бегущих к площади, мастер выехал на тракт, по которому всего девять дней назад въехал в город. Он то и дело оборачивался проверить, нет ли погони, но никого не видал. Они должны были объехать городскую ограду с той стороны и поехать за ним, но как много времени ещё есть в запасе? Каждый раз, когда кобыла замедляла шаг, он снова её поторапливал. Как далеко он сумеет уехать, прежде чем его нагонят городские отряды? Что они с ним сделают, когда окружат в чистой степи, без преград и свидетелей?.. дым от пожара на площади поднимался густыми чёрными клубами; его даже не пытались ещё тушить. Хоть бы Лазаря не наказали за всё это, вдруг подумалось Фаусту. Лошадь уже устала, ей было тяжело, но он продолжал её подгонять. Вдруг вспомнилось, как он бежал из Осочьей. Столб дыма, бег, погоня… кобылка наконец выдохлась и перешла на бодрую рысь. Это было медленно, слишком медленно, чтоб уйти от тренированных армейских лошадей; но на своих двоих Фауст не смог бы ступить и шагу.

– Отдохни, милая, – шептал он на родном, таком сладком для него теперь языке, – отдохни, а потом продолжим, хорошо?.. – лошадка только фыркнула тихонько и продолжила шаг. А она-то посговорчивей, чем Ромашка.

– Останешься со мной, если мы выберемся отсюда? – прошептал он, прижавшись к тёплой мускулистой шее. Держаться в седле не было никаких сил, парень так и лежал на животном, обхватив его руками за тело. Собравшись с силами, он обернулся; ему показалось, что позади на дороге появилась какая-то точка, и он хлопнул кобылку по шее. Та ускорила шаг, но уже не до того резвого галопа, что был вначале. Да и хватило её ненадолго. Похоже, бедняга окончательно устала.

Фауст продолжал то и дело оглядываться назад, но уже долго никого не видал. Когда день разгорелся в полуденный зной, он начал уже успокаиваться, оборачивался всё реже и прекратил подгонять лошадь. Если у неё не будет сил, он и шагу ступить не сможет… они должны были направить погоню по всем дорогам от города, но, похоже, задержка оказалась слишком большой. Дым на горизонте, казалось, становился только гуще и чернее. Пожар только продолжал разгораться. Он вспомнил рухнувший балкон, и столб, и горящие клоки пакли в руках женщин в толпе, и упавшего на землю раненого командира. Выжил ли… да какое мне дело, вдруг со злостью подумал он. Лазаря было жаль; а остальные – да гори они все огнём. И офицер, и управляющий, и толпа с балконом, и особенно эта девчонка. На мгновение ему представилась Розмари, привязанная вместо него к столбу у кострища; и, почувствовав от того наслаждение то же, что и от её объятий в тот последний вечер, Фауст вдруг понял, чего именно от него ждал