— Пошел вон, пошел вон, иди вон! — прокричала ТатьянаПавловна, почти толкая меня. — Не считайте ни во что его вранье, КатеринаНиколаевна: я вам сказала, что оттуда его за помешанного аттестовали!

— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Всеравно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что есть святого,разговор этот и все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, чтоузнал ваши секреты? Тем более что я кончаю мои занятия с вашим отцом завтра же,так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете быть спокойны!

— Что это?.. Про какой документ говорите вы? — смутиласьКатерина Николаевна, и даже до того, что побледнела, или, может быть, так мнепоказалось. Я понял, что слишком уже много сказал.

Я быстро вышел; они молча проводили меня глазами, и в высшейстепени удивление было в их взгляде. Одним словом, я задал загадку…

Я спешил домой и — чудное дело — я был очень доволен собою.Так, конечно, не говорят с женщинами, да еще с такими женщинами, — вернеесказать, с такою женщиной, потому что Татьяну Павловну я не считал. Может быть,никак нельзя сказать в лицо женщине такого разряда: «Наплевать на вашиинтриги», но я сказал это и был именно этим-то и доволен. Не говоря о другом, япо крайней мере был уверен, что этим тоном затер все смешное, бывшее в моемположении. Но очень много думать об этом было некогда: у меня в голове сиделКрафт. Не то чтоб он меня так уж очень мучил, но все-таки я был потрясен дооснования; и даже до того, что обыкновенное человеческое чувство некоторогоудовольствия при чужом несчастии, то есть когда кто сломает ногу, потеряетчесть, лишится любимого существа и проч., даже обыкновенное это чувство подлогоудовлетворения бесследно уступило во мне другому, чрезвычайно цельномуощущению, именно горю, сожалению о Крафте, то есть сожалению ли, не знаю, нокакому-то весьма сильному и доброму чувству. И этим я был тоже доволен.Удивительно, как много посторонних мыслей способно мелькнуть в уме, именнокогда весь потрясен каким-нибудь колоссальным известием, которое,по-настоящему, должно бы было, кажется, задавить другие чувства и разогнать всепосторонние мысли, особенно мелкие; а мелкие-то, напротив, и лезут. Помню еще,что меня всего охватила мало-помалу довольно чувствительная нервная дрожь,которая и продолжалась несколько минут, и даже все время, пока я был дома иобъяснялся с Версиловым.

Объяснение это последовало при странных и необыкновенныхобстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; этаквартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышалженский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением:«Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот,отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили илидаже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.

— Да где же здесь дворник? — прокричала она, топнув ногой. Ядавно уже узнал этот голос.

— Я иду в квартиру номер тринадцать, — подошел я к ней, —кого угодно?

— Я уже целый час ищу дворника, у всех спрашиваю, по всемлестницам взбиралась.

— Это на дворе. Вы меня не узнаете?

Но она уже узнала меня.

— Вам Версилова; вы имеете до него дело, и я тоже, —продолжал я, — я пришел с ним распроститься навеки. Пойдемте.

— Вы его сын?

— Это ничего не значит. Впрочем, положим, что сын, хотя яДолгорукий, я незаконнорожденный. У этого господина бездна незаконнорожденныхдетей. Когда требуют совесть и честь, и родной сын уходит из дому. Это еще вБиблии. К тому же он получил наследство, а я не хочу разделять его и иду струдами рук моих. Когда надо, великодушный жертвует даже жизнью; Крафтзастрелился, Крафт, из-за идеи, представьте, молодой человек, подавал надежды…Сюда, сюда! Мы в отдельном флигеле. А это еще в Библии дети от отцов уходят исвое гнездо основывают… Коли идея влечет… коли есть идея! Идея главное, в идеевсе…

Я ей болтал в этом роде все время, пока мы взбирались к нам.Читатель, вероятно, замечает, что я себя не очень щажу и отлично, где надо,аттестую: я хочу выучиться говорить правду. Версилов был дома. Я вошел несбросив пальто, она тоже. Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке болталсясверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; наголове у ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень ее не красившая.Когда мы вошли в залу, мать сидела на своем обычном месте за работой, а сестравышла поглядеть из своей комнаты и остановилась в дверях. Версилов, пообыкновению, ничего не делал и поднялся нам навстречу; он уставился на менястрогим, вопросительным взглядом.

— Я тут ни при чем, — поспешил я отмахнуться и стал всторонке, — я встретил эту особу лишь у ворот; она вас разыскивала, и никто немог ей указать. Я же по своему собственному делу, которое буду иметьудовольствие объяснить после них…

Версилов все-таки продолжал меня любопытно разглядывать.

— Позвольте, — нетерпеливо начала девушка; Версилов обратилсяк ней. — Я долго думала, почему вам вздумалось оставить у меня вчера деньги… Я…одним словом… Вот ваши деньги! — почти взвизгнула она, как давеча, и бросилапачку кредиток на стол, — я вас в адресном столе должна была разыскивать, а тобы раньше принесла. Слушайте, вы! — повернулась она вдруг к матери, которая всяпобледнела, — я не хочу вас оскорблять, вы имеете честный вид и, может быть,это даже ваша дочь. Я не знаю, жена ли вы ему, но знайте, что этот господинвырезает газетные объявления, где на последние деньги публикуются гувернантки иучительницы, и ходит по этим несчастным, отыскивая бесчестной поживы и втягиваяих в беду деньгами. Я не понимаю, как я могла взять от него вчера деньги! Онимел такой честный вид!.. Прочь, ни одного слова! Вы негодяй, милостивыйгосударь! Если б вы даже были и с честными намерениями, то я не хочу вашеймилостыни. Ни слова, ни слова! О, как я рада, что обличила вас теперь передвашими женщинами! Будьте вы прокляты!

Она быстро выбежала, но с порога повернулась на одномгновение, чтоб только крикнуть:

— Вы, говорят, наследство получили!

И затем исчезла как тень. Напоминаю еще раз: это былаисступленная. Версилов был глубоко поражен: он стоял как бы задумавшись ичто-то соображая; наконец вдруг повернулся ко мне:

— Ты ее совсем не знаешь?

— Случайно давеча видел, как она бесновалась в коридоре уВасина, визжала и проклинала вас; но в разговоры не вступал и ничего не знаю, атеперь встретил у ворот. Вероятно, это та самая вчерашняя учительница, «дающаяуроки из арифметики»?

— Это та самая. Раз в жизни сделал доброе дело и… А впрочем,что у тебя?