— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным:оно идет от Крафта, а тому досталось от покойного Андроникова. По содержаниюузнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кромеменя, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел отнего, застрелился…

Пока я говорил, запыхавшись и торопясь, он взял письмо вруки и, держа его в левой руке на отлете, внимательно следил за мной. Когда яобъявил о самоубийстве Крафта, я с особым вниманием всмотрелся в его лицо, чтобувидеть эффект. И что же? — известие не произвело ни малейшего впечатления:даже хоть бы брови поднял! Напротив, видя, что я остановился, вытащил свойлорнет, никогда не оставлявший его и висевший на черной ленте, поднес письмо ксвечке и, взглянув на подпись, пристально стал разбирать его. Не могу выразить,как я был даже обижен этим высокомерным бесчувствием. Он очень хорошо долженбыл знать Крафта; к тому же все-таки такое необыкновенное известие! Наконец,мне, натурально, хотелось, чтоб оно производило эффект. Подождав с полминуты изная, что письмо длинно, я повернулся и вышел. Чемодан мой был давно готов,оставалось упрятать лишь несколько вещей в узел. Я думал о матери и что так ине подошел к ней. Через десять минут, когда уже я был совсем готов и хотел идтиза извозчиком, вошла в мою светелку сестра.

— Вот мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опятьпросит извинить ее за то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцатьрублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что большетридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, идвадцать рублей посылает сдачи.

— Ну и спасибо, если только она говорит правду. Прощай,сестра, еду!

— Куда ты теперь?

— Пока на постоялый двор, чтоб только не ночевать в этомдоме. Скажи маме, что я люблю ее.

— Она это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тожелюбишь. Как тебе не стыдно, что ты эту несчастную привел!

— Клянусь тебе, не я: я ее у ворот встретил.

— Нет, это ты привел.

— Уверяю тебя…

— Подумай, спроси себя и увидишь, что и ты был причиною.

— Я только очень рад был, что осрамили Версилова. Вообрази,у него грудной ребенок от Лидии Ахмаковой… впрочем, что ж я тебе говорю…

— У него? Грудной ребенок? Но это не его ребенок! Откуда тыслышал такую неправду?

— Ну, где тебе знать.

— Мне-то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге.Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни про что не знаешь, а между темоскорбляешь Андрея Петровича, ну и маму тоже.

— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я неменьше люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Нухорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову вЭмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.

— Брат, опомнись, что ты!

— Благо в суде теперь дело кончено… Ну вот, теперьпобледнела.

— Да князь и не пойдет с тобой, — улыбнулась сквозь испугбледною улыбкой Лиза.

— Тогда я публично осрамлю его. Что с тобой, Лиза?

Она до того побледнела, что не могла стоять на ногах и опустиласьна диван.

— Лиза! — послышался снизу зов матери.

Она оправилась и встала; она ласково мне улыбалась.

— Брат, оставь эти пустяки или пережди до времени, покамногое узнаешь: ты ужасно как мало знаешь.

— Я буду помнить, Лиза, что ты побледнела, когда услышала,что я пойду на дуэль!

— Да, да, вспомни и об этом! — улыбнулась она еще раз напрощанье и сошла вниз.

Я призвал извозчика и с его помощью вытащил из квартиры моивещи. Никто из домашних не противоречил мне и не остановил меня. Я не зашел проститьсяс матерью, чтоб не встретиться с Версиловым. Когда я уже уселся на извозчика, уменя вдруг мелькнула мысль.

— На Фонтанку, к Семеновскому мосту, — скомандовал явнезапно и отправился опять к Васину.

Мне вдруг подумалось, что Васин уже знает о Крафте и, можетбыть, во сто раз больше меня; точно так и вышло. Васин тотчас же и обязательномне сообщил все подробности, без большого, впрочем, жару; я заключил, что онутомился, да и впрямь так было. Он сам был утром у Крафта. Крафт застрелился изревольвера (из того самого) вчера, уже в полные сумерки, что явствовало из егодневника. Последняя отметка сделана была в дневнике перед самым выстрелом, и онзамечает в ней, что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку жезажечь не хочет, боясь оставить после себя пожар. «А зажечь, чтоб предвыстрелом опять потушить, как и жизнь мою, не хочу», — странно прибавил он чутьне в последней строчке. Этот предсмертный дневник свой он затеял еще третьегодня, только что воротился в Петербург, еще до визита к Дергачеву; после жемоего ухода вписывал в него каждые четверть часа; самые же последние три-четырезаметки записывал в каждые пять минут. Я громко удивился тому, что Васин, имеяэтот дневник столько времени перед глазами (ему дали прочитать его), не снялкопии, тем более что было не более листа кругом и заметки все короткие, — «хотябы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит,притом заметки без всякой системы, о всем, что на ум взбредет. Я стал былоубеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать,чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за часдо выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал быловыпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние,остановила его». «Все почти в этом роде», — заключил Васин.

— И это вы называете пустяками! — воскликнул я.

— Где же я называл? Я только не снял копии. Но хоть и непустяки, а дневник действительно довольно обыкновенный, или, вернее,естественный, то есть именно такой, какой должен быть в этом случае…

— Но ведь последние мысли, последние мысли!

— Последние мысли иногда бывают чрезвычайно ничтожны. Одинтакой же самоубийца именно жалуется в таком же своем дневнике, что в такойважный час хоть бы одна «высшая мысль» посетила его, а, напротив, все такиемелкие и пустые.

— И о том, что знобит, тоже пустая мысль?

— То есть вы, собственно, про озноб или про кровоизлияние?Между тем факт известен, что очень многие из тех, которые в силах думать освоей предстоящей смерти, самовольной или нет, весьма часто наклонны заботитьсяо благообразии вида, в каком останется их труп. В этом смысле и Крафт побоялсяизлишнего кровоизлияния.

— Я не знаю, известен ли этот факт… и так ли это, —пробормотал я, — но я удивляюсь, что вы считаете это все так естественным, амежду тем давно ли Крафт говорил, волновался, сидел между нами? Неужто вам хотьне жаль его?