Павел читал при свете налобного фонаря. Сидевшие вокруг путники слушали, стараясь не пропустить ни одного слова: картины далекого прошлого живо вставали в воображении – неизвестная девушка, красивый офицер, нежный, бессловесный разговор двух несчастных любящих людей…

Было тихо; негромко потрескивал костер, вздымали и гасли над пламенем искры, и средь этой ночной тишины одинокой молитвой слышался монотонный голос Павла, читающего порой вычурные, порой несвязные, но полные искренних чувств строки:

«…Вчера только удалось прочесть ваше разорвавшее мне сердце послание. И не потому даже, что вы так настоятельно просили открыть его, лишь когда мы будем в безопасности – этого, мне кажется, уже не будет никогда! Я бы достала этот аккуратно сложенный листок (а так мне хотелось сделать это!), но до вчерашнего дня не предоставлялось возможности прочесть его наедине только с ним – клочком бумаги, которого касалась ваша благородная рука!

Я знаю, что эти строки никогда не дойдут до вас! Пишу потому лишь, что до слез хочется говорить с вами! О, как много хотелось бы сказать, хотя не уверена, сумела бы сделать это, окажись вы рядом! Но если б вы знали, что значили для меня ваши слова! какое действие возымели те строки, которые я прочла! Боже! уже тогда, при расставании, когда вы, ужасно опечаленные, но непреклонные в своем решении отвести от нас – даже ценою собственной жизни! – невзгоды и преследования алчных и злых людей; когда вы протянули мне свернутый в конверт листок и, взяв за руку, глядя прямо в глаза, сказали: “Обещайте прочесть, лишь когда вам ничто не будет угрожать!” – уже тогда я поняла, что в нем признание – искреннее, запоздалое, последнее… И все же, прочтя вчера написанные вами строки – эти милые, дорогие стихи! – я не смогла удержать слез… Господи! за что нам такое наказание! Почему мы не признались друг другу раньше? Почему я не сумела сказать вам все, что переполняло меня, высказать свои чувства, когда мы были еще рядом, когда могли говорить друг с другом? Если бы я сейчас могла! Я рассказала бы про все! Про то, как впервые увидела вас, там, в вагоне – высокого, стройного, как бог, красивого, благородного в каждом поступке и слове… Как я впервые почувствовала себя под защитой и уже не страшилась идти хоть на край света; как мучилась, не зная, что стояло за вашим вниманием – я или долг, наложенный на вас приказом; как впервые поняла, что все-таки не безразлична вам… Помню, вагон тронулся; стоя у окна тамбура, я пошатнулась, и вы, с перекошенным от ужаса лицом бросились ко мне и потом долго не отпускали, смотрели большими, полными нежности глазами… Боже мой! Отчего я тогда не кинулась вам на шею, не стала целовать эти глаза!

А потом вы стали не вы, я стала не я… Мы прятались, как затравленные звери, но уходя от одних мерзавцев, неизбежно попадали к другим… Я была в отчаянии! Единственное, что поддерживало мои силы – это ваша забота, ваше молчаливое, бережное и самоотверженное стремление защитить нас от всего этого полного грязи и крови мира!

Мой милый, дорогой человек! Я люблю вас! Я не решалась сказать это, когда мы были вместе; я не решалась признаться в этом потом, когда расставались… Но теперь, когда я прочла ваше послание из невозвратного прошлого, когда поняла вдруг, что, отправляя нас жить, вы уходили умирать – я не могу больше молчать! Я должна сказать – даже, если вы никогда не узнаете этого – я люблю вас! Люблю с первой нашей встречи! Люблю и буду любить всю мою недолгую жизнь!

Увы! Пройдя все превратности и опасности долгого пути благодаря бумагам, неизвестно откуда взявшимся у вас, и почти добравшись до Москвы – я слегла. Подозреваю – это свирепствующий повсюду тиф. Если так – мне осталось немного. Тогда – все ваши страдания были напрасны! Утешает одно: приставленный вами и, словно ваш дух, неотступно сопровождающий нас Александр – этот благородный юноша – не оставит мою бедную Машу… Пусть же не коснется ее тяжелая ноша, которая была возложена на меня теми, кому я обязана многим, и которую не смогла снести!

Прощай же, мой дорогой, мой любимый Петя! Господи, как же давно я желала назвать тебя так!

Твоя Даша. 29 ноября 1919 г.»

Павел оторвал глаза от тетради и, невольно ослепив лучом фонаря примолкших слушателей, с растерянным видом оглядел их. Он вновь уткнулся в тетрадь. Только теперь, после рассказа Савелия о бумагах Дункеля, в столько раз читанном письме неизвестной женщины он разглядел то, чему прежде не придавал значения: в нем недвусмысленно подразумевалось, что не только писавшая письма Дарья, но и загадочная Маша, и некто Александр – все они были членами «золотого» отряда Дункеля… И что мужчинам был отдан «приказ» сопровождать и оберегать женщин, на которых возложена некая «непосильная ноша», что все они вынуждены были скрываться, возможно, под чужими именами…

Он вновь пробежал глазами по последним строкам: «Утешает одно: приставленный вами и, словно ваш дух, неотступно сопровождающий нас Александр – этот благородный юноша – не оставит мою бедную Машу…»; «Прощай же, мой дорогой, мой любимый Петя! Господи, как же давно я желала назвать тебя так!».

Павел выключил фонарик и медленно снял его со лба. «Маша, Марья – это же имя моей прабабки… – вдруг подумал он. – Боже мой! Неужели она, прабабушка Марья Михайловна, и была сестрой этой Даши?.. А может, Дарьи Михайловны?»

Павел чуть не вскрикнул: именно это имя он вспомнил тогда, при жене! – «Значит – сестры? Значит, обе были с Дункелем? Но это же невозможно: письмо адресовалось “Пете”, то есть Петру… На пластинке же, найденной Трофимом, первой буквой инициалов стояла буква “Ю” – скорее всего “Юрий”! Что же получается: обе женщины были в отряде Ю. Дункеля, который одной из них – Дарье – передал стихи лично в руки. Прочтя их, та пишет “ответное” послание, но уже не Дункелю, а какому-то совершенно другому человеку – некоему Петру, о котором упоминает, как об авторе переданного ей поэтического послания! Полная ерунда! Может, все оттого, что “вы стали не вы, я стала не я?”, то есть “благодаря бумагам, неизвестно откуда взявшимся…”?»

Размышления прервал голос Насти:

– Какая любовь!.. – растроганно произнесла она.

– Любовь, любовь … – проворчал Прохор. Он сказал еще что-то неразборчивое и, уже обращаясь к Павлу, спросил:

– Ты вот что скажи, парень, – как твою прабабку-то величали? Это-то хотя бы знаешь?

– Знаю.