— «еврейской сенсации» со щитом Давида на фиолетовых трусах; у «кумира» на том же месте, в тыльной части бедра, была вышита коричневая свастика.　

Атлеты прошествовали вокруг четырехугольника, и репортеры, облепившие ринг со всех сторон, лихорадочно застучали ключами телеграфных аппаратов, передавая в свои редакции о событии в «Мэдисон сквер гарден». Рефери с лицом старого пошляка поднял волосатую руку:　

— Джордж Кларк! Кэрли Данчин!　

«Гордость Шотландии» и «еврейский идол» поднялись на ринг. Судья пронзительно свистнул. Драка началась, страсти обнажились.　

Еще не успев разжать пальцев после рукопожатия, стоя лицом к лицу, атлеты метали свирепые, вызывающие, ненавидящие взгляды. Каждый из них видел в партнере врага, отнимающего у его жены и детей кусок хлеба. Зрители, собравшиеся со всех концов колоссального города, науськивали противников, стравливали их, как хищных зверей, но и сами, сбросив личину благопристойности, заметались волчьей стаей. Они отдали за билет свои доллары, чистоганом оплатили пот и кровь атлетов, и теперь пылали жаждой острых ощущений, торопились увидеть, как эта кровь и этот пот, смешиваясь, потекут на ковер.　

— Кэрли, держись! Дай ему в печенку, Кэрли!.. — орали зрители из еврейских кварталов Бруклина.　

— Джорджи! Ос-ле-пи-те-ельный!.. Где твоя хватка?! Что ты бегаешь, как крыса?! Двух центов не стоишь, собака! — бесновались недовольные своим фаворитом.　

Они улюлюкали, визжали, гоготали, хрюкали. В хаосе неистовых криков, яростных поощрений и подбадриваний, циничной ругани и угрозах тонул свист рефери, прервавшего схватку: «идол» Кэрли вывихнул кисть. «Ничья»!　

На ринг поднялась новая пара: Том Хенли, «шериф из Оклахомы», и Стив «сокрушающий», он же «ирландская угроза». Нескладный, сутулый верзила с длинными руками-лопатами и обильной растительностью, шериф Том напоминал гигантскую гориллу. Под пару ему был огромный косоглазый Стив с неуклюжими медвежьими повадками и диким взглядом.　

Из груди шерифа вырвалось грозное рычание, лицо покрылось багровыми пятнами. Согнувшись, он боком бросился на Стива Кессэя, чтобы сбить с ног восьмипудовую тушу, но тот успел отклониться и сам из всей силы ударил кулаком по затылку Тома. Шериф с помутившимся взором повалился ничком, и звереподобный Кессэй очутился у него на спине. Уши поверженного Тома Хенли оказались зажатыми в кулаки противника: «ирландская угроза» безжалостно крутил и выворачивал их, как тряпки, но скоро это занятие прискучило ему. Скорчив гримасу, он подмигнул косым глазом, и все на миг притихли в ожидании сюрприза. Репортеры, разинув рты, поднялись с мест. Ирландец, сопя, навалился на противника. Схватив шерифа за волосы и притянув к себе, он сразмаху ударил его головой об пол. Второй раз, третий, четвертый… Стив бил, как заведенный, а в молниеносные промежутки успевал наносить удары по носу, рту, подбородку. Лицо Тома вздулось куском сырой говядины, в нем не осталось ничего человеческого.　

— Бифштекс! Бифштекс!.. — ревел зал. — Влепи еще оклахомской скотине!.. Стив! Стив!..　

Крики на какое-то мгновение отвлекли «сокрушающего», и этого было достаточно, чтобы противники поменялись местами. Теперь шериф оседлал обалдевшего ирландца и, вывернув его правую руку за спину, с мстительным рычанием стал крутить ненавистную кисть, причинившую ему столько мук. Рефери, не переставая свистеть, склонился над озверевшим шерифом и пытался оторвать его от ирландца. А публике все еще было мало.　

— Не мешай, свистун! Пусть ломает!.. Чего лезешь, сукин сын! — неслась брань по адресу рефери.　

Но тот знал свое дело. Он повернулся и, нацелившись, каблуком лягнул шерифа в зад. Озираясь и пыхтя, оклахомец отпустил жертву.　

Еще с полчаса окровавленные противники терзали, мучили, истязали друг друга перед обезумевшей многотысячной толпой.　

— Победил Стив Кессэй, «сокрушающий», на тридцать восьмой минуте!　

— Врешь, пес! За сколько тебя купили? Вон его, вон! — орали зрители, ставившие на шерифа. Полисмены наводили порядок. Чемпионат продолжался.

Уже около часа канадец Ивон Роберт, «прекрасный мировой атлет», без перерыва дрался с «английским гигантом» Джеком Маршаллом. Гиганту приходилось туго. Глаза его слезились, ручьи пота стекали на грязный, пропитанный свежей кровью ковер. Лицо Роберта походило на свиное рыло, и публика потешалась, тыкая на него пальцами.　

— Эй, красавчик! Добей Джека! — кричали зрители, как древние римляне гладиаторам. — Сломай ему челюсть! Заткни глотку английской жабе!.. Не жаба он, — головастик!.. Оторви ему ухо! Начисто оторви! Кусай, кусай его!..　

Мелкие лавочники, комиссионеры, лакеи, вылощенные «джентльмены», живущие темным заработком, подозрительные красотки — все эти подонки капиталистического города словно осатанели. Какой-то жирный тип с налившимися кровью глазами, вскочив на скамью и тряся широким брюхом, хрипло изрыгал ругань. Женщина лет тридцати, сложив ладони рупором, непрестанно визжала, точно ее резали тупым ножом. На верхнем ярусе уже в который раз завязывалась потасовка: кто-то у кого- то зажилил ставку…　

Как затравленный зверь, гигант искал спасения в углу ринга. Канадец приплясывал перед ним, выжидая подходящего момента, чтобы эффектно завершить схватку, разом припечатав противника к ковру. Вот он схватил Маршалла и швырнул на тугие веревки. Отброшенный ими, будто пружиной, англичанин вылетел на середину ринга, но снова был кинут на веревки; это повторилось несколько раз.　

Пошел второй час дикой схватки. Противники выдохлись, их движения стали вялыми, захваты и удары бессильными; атлеты плакали от изнеможения и беспомощности; они уже не могли причинять друг другу страданий. А в зале мужчины, женщины, подростки не прекращали зловещего рева, их стремление к кровавым зрелищам было ненасытно. Едкие запахи пота и табака висели в воздухе.　

Наконец, «английский гигант» запросил пощады. Его унесли.　

— На семьдесят девятой минуте Маршалл сдался, победил Ивон Роберт, Канада! — прогнусавил рефери.　

Репортеры стучали ключами. Победитель, тяжело волоча ноги, спускался с ринга, ассистенты поддерживали его. Между скамьями протискивались продавцы сосисок, голося нараспев: «Хат догс! Горячие собаки! Горячие, бездомные, бескостные собаки! Хат догс!..»　

— Противно! Валерий был прав. Это — кровавое истязание, — сказал Беляков. — Перестаешь уважать человека…　

Мы не досмотрели и половины программы…　

Чкалов в это время одиноко сидел в уголке консульской гостиной перед радиолой. На столике подле него лежали стопки пластинок.

— Ну, как повеселились, ребята? Занятная драка? — встретил он нас. — А тут пришла телеграмма из Москвы. Нам разрешено остаться в Америке еще на месяц.　

Чкалов замолчал, пытливо глядя на товарищей.　

— Что ж, осмотрим заводы, аэродромы. Правильно?　

— По-моему, так неправильно! — резко отпарировал Чкалов. — Чем скорее вернемся домой, тем лучше.　

— Но есть же разрешение. И притом в поездке по стране мы, вероятно, увидим кое-что интересное…　

— А я считаю, что делать нам здесь больше нечего, — холодно отрезал Чкалов, но, заметив удивление друзей, продолжал уже мягко и задушевно: — Тяготит меня эта американская жизнь, ребята! Домой тянет!.. Вот вернемся, расскажем Иосифу Виссарионовичу, как летели, изложим свои планы… Посоветуемся. А там — в Василево, охотиться, рыбачить… Когда уходит «Нормандия»? Четырнадцатого? Ну,