сохраняет свой средний заработок, они недоверчиво качали головой: «Мы знаем, что Россия богата и обладает колоссальными ресурсами. Но как бы ни было богато государство, — разве можно платить людям за то время, когда они не работают?!» Государственное социальное страхование в СССР представлялось моим собеседникам «большевистской пропагандой», как и все новое и прекрасное, что создано в нашей стране; в этом их изо всех сил убеждает лживая капиталистическая пресса.　

Брызжа ядовитой слюной клеветы, газеты фашиста Херста и иных магнатов американской печати называют «выдумками красных» социальные завоевания советских людей, наше народное здравоохранение и просвещение, курорты, санатории и дома отдыха трудящихся, невиданный культурный рост. Только прогрессивная рабочая печать рассказывает правду о советской стране. Но эти газеты малочисленны, тиражи их сравнительно невелики, а средства ограничены; они не имеют доходов от рекламы — той прямой субсидии, которую получает капиталистическая печать от своих хозяев…　

День за днем мы знакомились с американским бытом и нравами. Мой корреспондентский блокнот обогащался новыми фактами и наблюдениями.　

Стояла тропическая жара. Из сельскохозяйственных штатов американского юга шли тревожные вести о засухе. Изнуренные нестерпимым зноем толпы жались к теневым сторонам улиц. Радиодикторы бодрыми голосами возвещали: «Вчера от солнечных ударов погибло девяносто три человека, в том числе девять — в Нью-Йорке… Вчера в США умерло вследствие жары сто два человека, в Нью-Йорке — одиннадцать…» Ночь не приносила облегчения. Накаленные камни зданий источали жар.　

Перед будочками, торгующими лимонадом, толпились истомленные горожане. На окраинах, населенных рабочим людом, ребятишки барахтались в грязных лужах у водопроводных колонок. В центре жители спасались от жары в кино и кафе с подачей охлажденного воздуха.　

Задыхаясь и обливаясь потом, мы вошли в один из кинотеатров; там было прохладно. Демонстрировался сентиментально-глупый фильм, рассчитанный на весьма невзыскательный вкус; подобные фильмы сотнями штампуются на голливудском конвейре. По замыслу сценаристов, он должен был внушать: каждая американская девушка, особенно с привлекательной внешностью, имеет шанс выйти замуж за миллионера… Молодой бездельник, наследник большого универмага, развлекается на курорте. Телеграмма призывает его вступить во владение миллионами. В каких-то «таинственных» целях он под чужим именем нанимается на службу в собственный универмаг и там встречает бедную девушку — продавщицу Джэн. К исходу второй тысячи метров он приобретает очаровательную Джэн, а она — миллионы…　

Старательные продавщицы нью-йоркских магазинов, приветливые американские девушки, работающие по десять-двенадцать часов в день, расширенными и влажными глазами следили за развитием событий на экране. Покидая кинотеатр, не одна из них, вероятно, вздыхала: а быть может, и мне посчастливится выйти замуж за богача?..　

Я видел этих девушек за работой, в часы перед закрытием торговли… Покупатель подходит к прилавку. Продавщица с расцветающей улыбкой устремляется к нему: «Что угодно, сэр?» Она весела, мила, предупредительна. Но едва он удалился, как лицо девушки снова обретает утомленное, унылое выражение. Ее гнетет невыразимая усталость. «Скорее бы кончился день!..» У нее в сумочке спрятан заветный «квартер», четвертак; значит, вечером можно сходить одной либо с приятелем, «бой-френдом», в дешевенькое кино. Там, волнуясь и радуясь, она будет переживать судьбу девушки своего класса, счастливо выскочившей замуж за калифорнийского нефтяного магната, или, затаив дыхание, смотреть одиннадцатую серию кровавого «фильма-романа» с непременными бандитскими шайками, загробными привидениями, погонями, смертоубийствами и стрельбой, как на полигоне. Хоть на эти сто минут она забудет о своей тусклой, бесцветной жизни, о купленном ценою лишений жалком наряде и постоянных стараниях сохранить обеспеченный вид.　

Выйдя из кинотеатра, мы наткнулись на пикет забастовщиков. Изнуренные, бедно одетые люди несли плакаты, призывающие публику не иметь дела с их хозяином. Это были работники студии мультипликационных фильмов…　

Используя растущую безработицу, капиталисты урезывали заработную плату, увеличивали рабочий день. Трудящиеся отвечали забастовками. В эти июльские дни тридцать седьмого года прекратили работу шестьсот тысяч человек. Из штатов шли вести об угрожающем росте забастовочного движения.　

В Нью-Йорке бастовали мужские портные, официанты ресторанов, продавцы, клерки, рассыльные… Порой из помещений, где была объявлена забастовка, появлялись штрейкбрехеры — одни смущенные и пришибленные, иные — наглые на вид; ища взглядом поддержки у полисмена, приставленного для их охраны, предатели трусливо пробирались мимо пикетчиков. Карикатурно-толстый полисмен, выпятив вздувшийся шаром живот, жевал массивными челюстями вечную резинку; не сводя бараньих глаз с пикетчиков, он угрожающе помахивал увесистой дубинкой — «клобом».　

Бастовали и под землей. Бросили работу две с половиной тысячи продавцов газетных киосков метрополитена. По эскалатору я спустился на подземную станцию Шестидесятой улицы. На истертом каменном полу валялись окурки, смятые газеты, ореховая скорлупа, обгорелые спички, апельсинные корки. Возле газетного киоска толпа человек в пятьдесят обступила юношу- пикетчика. Он ходил внутри круга, красноречиво убеждая не покупать у владельца киосков: «Этот негодяй выбросил на улицу тысячу двести служащих, их семьи голодают…» Одни слушали с явным безразличием, видимо, потому, что забастовка газетчиков не затрагивала их собственных интересов, иные выражали сочувствие, а некоторые открыто проявляли враждебность к бастующим. Немолодой франт в модном кремовом костюме демонстративно направился к киоску, откуда, как крыса из норы, выглядывал штрейкбрехер. Швырнув на прилавок монету, франт потребовал «Тайм», один из самых реакционных журналов Америки…　

Однажды поздней ночью мы с Байдуковым долго бродили по улицам Гарлема, негритянского района Нью-Йорка. Перед нами раскрывались картины жалкой нищеты. В подворотнях валялись безработные негры, не имеющие даже медяка на оплату койки в ночлежке. Стоны, детский плач, площадная брань вырывались из раскрытых окон. На перекрестках, под боком у вездесущих полисменов с литым затылком и боксерскими кулаками, негритянские девушки-подростки, униженно кривляясь, зазывали ночных прохожих. Как призраки, бродили полуодетые женщины с сонными младенцами на руках, пугливо выпрашивая подаяние. Жутко было в ночном Гарлеме, узаконенном «гетто черных», в черте оседлости негритянского населения Нью-Йорка.　

Нам доводилось встречать негра-лакея, негра-швейцара, негра-грузчика, негра-проводника, негра-чистильщика обуви и в белых кварталах американских городов. Но деятельность негров- адвокатов, врачей, учителей, журналистов возможна только в Гарлеме; в среде «белых» они нетерпимы, они — парии. Из каждых пятнадцати негров в Соединенных Штатах четырнадцать не допускаются на квалифицированную работу; они могут быть только чернорабочими и слугами «белых».　

Американский товарищ рассказал нам любопытный случай. Нью-Йорк ожидал приезда из Парижа на гастроли известной негритянской певицы. «Сенсэйшен! Сенсэйшен!» — раздували рекламу антрепренеры. Газеты не жалели места на описание внешности певицы, ее туалетов и вокальных качеств. Печатали интервью, помещали фотоснимки: певица прощается с Булонским лесом, певица на Гаврском вокзале, певица поднимается на борт «Нормандии»… Навстречу пароходу вылетели кинорепортеры и с воздуха засняли артистку, прогуливающуюся по палубе. В нью-йоркском порту ее забросали цветами. Певица отправилась в фешенебельный отель.　

— К сожалению, апартаментов для