Сначала смотрел вокруг подозрительно — нешалман ли какой. Когда в прихожую высунулся Маса в одних белых подштанниках длярэнсю, судья нахмурился и Ваньке руку на плечо положил. Малолеток тожеуставился на восточного человека во все глаза, а когда Маса хлопнул себяладошами по животу и поклонился, Ванятка испуганно ойкнул.

Дело было плохо. Судья уже назад подался, кдвери (он на всякий случай и извозчика не отпустил), но тут на счастье изкабинета вышел Эраст Петрович, и при одном взгляде на солидного человека вбархатной домашней куртке, с книжкой в руке, Кувшинников сразу рассторожился.Ясно было, что этакий барин на воровской хазе жить не станет.

Познакомились самым что ни на есть приличнымманером. Эраст Петрович назвал Сеньку своим помощником, пригласил судью вкабинет курить кубинские сигары. О чем они там толковали, Скорику осталосьневедомо, потому что он повёл Ваньку в конюшню, аппарат показывать, а послекатал братца по двору. Сам переключал рычаги и орудовал коварным дросселем,руль крутил тоже сам, а Ванька только гудел в клаксон и орал от восторга.

Долго так гоняли, сожгли полведра керосина, ноничего, не жалко. Потом вышел судья, Ванятку домой везти. Попрощался с Сенькойза руку, почему-то ободряюще подмигнул.

Уехали.

А вечером, перед тем как укладываться, Скорикподошёл к зеркалу — посмотреть, не прибавилось ли волос на бороде, и обнаружилна щеках четыре новых волоска, три справа и один слева. Всего их теперьвыходило тридцать семь, и это не считая усяных.

По привычке подумал про Ташку и прислушался ксебе — вот сейчас сердце ёкнет.

Не ёкнуло.

Велел себе вспомнить про Князя, про то, какулепётывал из подвала.

Ну Князь, ну улепётывал. Всю жизнь что льтеперь трястись?

Больше недели и помыслить боялся о том, чтобсунуться на Хитровку, а сейчас вдруг почувствовал: пора, можно.

В Хохловский пробрался дворами — с Покровки,через Колпачный. Ночь была хорошая — безлунная, с мелким дождиком, с туманцем.В пяти шагах ни хрена не разглядишь. А Скорик ещё, чтоб меньше отсвечивать,надел под чёрную тужурку чёрную же рубаху, даже рожу, в смысле лицо, сажейнамазал. Когда из подворотни в переулок вынырнул, аккурат к костерку, гдесогревались вином двое хитрованцев, те на чёрного человека охнули,закрестились. Кричать, однако, не стали — не в той уже были кондиции. А может,подумали, примерещилось.

Сенька башкой, то есть головой, вправо-влевопокрутил, провёл ре-ког-но-сци-ровку. Ничего подозрительного не приметил. Вдомах тускло светились окошки, где-то пели, из “Каторги” доносился матерныйлай. Хитровка как Хитровка. Даже стыдно сделалось, что столько дней гузкойтряс, а выражаясь интеллигентно, малодушничал.

Больше осторожничать не стал, повернул прямово двор, к Ташкиной двери. Под мышкой нёс свёрток с гостинцами: Ташке новуюгимназическую форму с белым передником для её новой карьеры, щенку Помпошкетеннисный мячик, чахоточной мамке бутыль “Двойной крепкой” (пусть уж упьётсянаконец до смерти, помрёт счастливая и дочерь от себя освободит).

В единственном окошке торчали цветы, света небыло. Это хорошо. Если бы у Ташки клиент был, то у кровати на тумбочке горелабы керосиновая лампа под красным абажуром, и занавеска от этого тоже была быкрасная. Значит, не суйся никто, работает девка. А раз темно, значит,отработала своё, спать легли.

Сенька постучал пальцем в стекло, позвал:

— Таш, это я, Скорик…

Тихо.

Тогда шумнул ещё, погромче, но не так чтоб вовесь голос — все же опасался чужих ушей.

Дрыхли. Даже пуделенок, и тот помалкивал, неунюхал гостя. Видно, набегался за день.

Скорик зачесал в затылке. Чего делать-то? Непереключать же трансмиссию на задний ход?

Вдруг видит — а дверь-то чуть-чуть приоткрыта.

Так обрадовался, что даже не спросил себя,отчего это у Ташки среди ночи засов не задвинут. Будто не на Хитровке живёт.

Шмыгнул внутрь, дверь запер, позвал:

— Таш, проснись! Это я!

Все равно тишина.

Ушли что ли? Куда это среди ночи?

Тут его как пронзило.

Съехали! Случилось у Ташки что-то, вот ипокинула квартеру. (Сенька теперь знал, что правильней говорить “квартира”, ноэто когда настоящее жильё, с гардинами и мебелями, а у Ташки-то самая что ни наесть квартера.)

Но не могло того быть, чтоб она съехала, атоварищу никакой весточки не оставила.

Сенька нащупал в темноте лампу, полез в карманза спичками. Зажёг.

И увидел, что никуда Ташка не уехала.

Она лежала, прикрученная к кровати. Пол-лицазалеплено аптекарским пластырем, застывшие глаза яростно смотрят в потолок, арубашонка вся порвана и в бурых пятнах.

Кинулся развязывать, а Ташка твёрдая,холодная. Будто телячья туша в мясницком погребе.

Сел он на пол, прижался лбом к жёсткомуТашкиному боку и заплакал. Не то чтоб даже от горя или с перепугу, а простозаплакал и всё — душа захотела. И не думал ни о чем. Всхлипывал, вытиралладонью слезы, рукавом сопли, иногда и подвывал.

Плакал пока плакалось — долго. И это ещё ничегобыло, а вот когда все слезы вылились, тут стало Сеньке худо.

Он поднял голову и увидел совсем близкоТашкину руку, прижатую верёвкой к кроватной раме. Пальцы на руке торчали не каку живых, а во все стороны, словно сучки на ветке, и от этого Скорику сделалосьсовсем невмоготу. Он пополз задом, подальше от раскоряченных пальцев, ткнулсякаблуком в мягкое, обернулся.

У стены, на своей всегдашней подстилке, лежалаТашкина мамка. Глаза у неё были закрыты, а рот, наоборот, разинут, и наподбородке запеклась кровь.

Некстати подумалось: по-другому он её никогдаи не видал — только на этой вот драной подстилке. Правда, раньше она всёвалялась пьяная, а теперь мёртвая. На рванье жила, на рванье и померла.

Но это уже как бы и не Скорик, а некто другойза него подумал. Этот самый другой, который и раньше, бывало, себя показывал,плакать не хотел. Он шепнул: “Не по-божески выйдет, если зверюга, который надТашкой такое учинил, останется на свете жить. Ну, жди, гад кровавый, будет тебеза это от нас с Эраст Петровичем полная справедливость”.

Вот как сказал второй Сенька, дождавшись, покапервый Сенька отплачется. Правильно сказал.