Рикардо Рейс возобновил свои хозяйственные хлопоты —вытащил, разложил и развесил костюмы, сорочки, носки, платки, пару за парой,методично и тщательно, словно мастерил сапфическую оду, терпеливо одолеваянеподатливую метрику: к этому галстуку потребуется купить костюм. На тюфяке,оставленном ему доной Луизой, будем надеяться, не на нем в оны днираспрощавшейся с девичеством, но том самом, на котором по прошествиискольких-то лет исходила она кровью, рожая последнего из своих сыновей, и накотором в муках умирал ее супруг, член Кассационного суда, расстелил РикардоРейс новые, приятно пахнущие полотном простыни, два мохнатых одеяла, светлоепокрывало, натянул наволочки на большую подушку и набитую шерстью «думочку»,стараясь изо всех сил, чтобы вышло как можно лучше, но по свойственной мужчинамнеловкости не слишком преуспев: как-нибудь на днях, может быть, даже завтрапридет Лидия, и женской рукой — да не одной, а обеими — наведет ажур, абеспорядок, навевающий кроткую безропотную тоску, — устранит. Рикардо Рейсотносит чемоданы на кухню, развешивает в ледяной ванной полотенца, прячет вбелый, пахнущий затхлостью шкафчик туалетные принадлежности, у нас ведь был ужеслучай убедиться, что имеем дело с человеком, заботящимся о своей наружности,хотя всего лишь ради чувства собственного достоинства, и теперь ему осталосьтолько разложить книги и рукописи на черной, причудливо изогнутой этажерке написьменном столе — он черный, резной и потому кажется дрожащим — и вот теперьпочувствовал себя дома, получил точки опоры, теперь он знает, с какой стороны унего север и юг, восток и запад, хотя не исключено, что налетит магнитная буря,и обезумеет этот компас.

На часах половина восьмого, дождь все льет. Рикардо Рейс,присев на край высокой кровати, оглядел свое печальное жилище, окно,неприкрытое шторами, не украшенное занавесками, сообразил, что соседи, должнобыть, любопытствуют и подглядывают, сообщая друг другу: Все как на ладони, ипредвкушая упоенное чесание языками, когда пред-

станет их взорам зрелище более увлекательное, нежели это —сидит на краешке старинной кровати человек в полном одиночестве, и чело егоотуманено печалью — и потому, поднявшись, закрыл ставни, отчего комната сталанеотличима от камеры: четыре глухие — или слепые? — стены, дверь, которая, еслиоткроется, приведет к другой двери или в темное глубокое подземелье, повторимэто снова, а сказанное в прошлый раз пусть будет не в счет. Скоро в отеле«Браганса» метр Афонсо заставит трижды прозвучать убогий и немощный гонг,уподобляя его дребезжание троекратному удару вателевой[39] трости, вниз сойдутпостояльцы португальские и постояльцы испанские, nuestros hermanos и loshermanos suyos[40], и Сальвадор отпустит по улыбке каждому — сеньору Фонсеке,сеньору доктору Паскоалю, скажет: Добрый вечер, сударыня! — дону Камило и донуЛоренсо и новому обитателю двести первого номера, а им непременно окажетсягерцог Альба или на худой конец — Мединасели, побрякивающий по паркету Сидовым[41] мечом, опускающий дукат в протянутую руку присевшей в низком реверансеЛидии и щиплющий ее за пухленькое предплечье, Рамон же вносит супницу: Сегоднянаше фирменное блюдо, и, судя по тому, какой божественный аромат вместе с паромподнимается над тарелками, он не соврал, и неудивительно поэтому, что у РикардоРейса сосет под ложечкой, в самом деле, пора ужинать. Но на дворе — дождь. Дажепри закрытых ставнях слышно, как щелкают и стучат дождевые капли по дорожкам,по мостовой, по прохудившимся кровельным желобам — кто же это сунется из-под крышив такую погоду без крайней необходимости: ну, например, спасать отца отвиселицы, но это ведь стимул лишь для тех, у кого еще жив отец. Ресторан отеля«Браганса» кажется потерянным раем, и, как во всякий рай, хочется Рикардо Рейсутуда вернуться, но — не навсегда. Он отправляется на поиски пакетиков спеченьем и засахаренными фруктами, рассчитывая обмануть ими голод и запить ихотдающей карболкой водой из-под крана — ничего другого нет — и: надо полагать,так же чувствовали себя Адам и Ева в первый вечер после своего изгнания изЭдема, и так же, вероятно, лилась богоданная вода, и, остановясь на пороге, Еваспросила Адама: Печенья хочешь? — и, поскольку было у нее всего одно, разломилаего надвое, отдав большую половину Адаму, так с тех пор и повелось. Адаммедленно жует, поглядывая на Еву, которая поклевывает свой кусочек, склонивголову к плечу, словно удивленная птица. По ту сторону этих врат, отныненавсегда для них закрытых, угостила она его яблочком, безо всякой задней мыслии вовсе не по наущению змия, а была она при этом голой, вот потому и говорится,что Адам, лишь откусив кусочек, заметил ее наготу, а на самом деле у нее простовремени не было одеться, и сейчас она — • как лилии полевые, которые нитрудятся, ни прядут. На пороге славно провели они ночь, хоть и было у них наужин одно печеньице, с другой же стороны райских врат печально внимал имГосподь, незваный на этом пиру, который он не предусмотрел и не обеспечил, апозже появится поговорка: Где соединятся мужчина и женщина, туда к ним и Бог сойдет,так что благодаря этим новым словам мы поймем, что рай — вовсе не там, где намговорили, а там и тут, везде и всюду, куда всякий раз должен приходить Бог,если признаем мы за ним вкус. Здесь, в этом доме, присутствия его, впрочем, неощущается. В одиночестве пребывает Рикардо Рейс, которого поташнивает отприторной засахаренной груши — груши, а не яблока, из чего со всей очевидностьюследует, что нынешние искушения — совсем не те, что были прежде. Он пошелвымыть липкие руки, прополоскать рот, почистить зубы, чтобы выбраться из-подвласти этой сласти, которую почему-то не определить словами ни родного, нииспанского языка — тут годится только итальянское dolceza. Одиночество гнететего и давит, как ночная тьма, а во тьме он вязнет, как на птичьем клею, и вкоридоре, узком и длинном, под зеленоватым светом с потолка, движения егозамедленны и тяжелы, как у обитателя морского дна, как у черепахи, лишившейсясвоего панциря. Он присаживается к столу, роется в листках, исписанных стихами,которые назвал когда-то одами, ибо у всего на свете должно быть название,наугад выхватывает глазами строчку оттуда, полустишие отсюда, спрашивая себя,неужто в самом деле он это написал, потому что не узнает себя в написанном,кем-то другим был сочинивший их человек — свободный, спокойный, покорный судьбе— почти бог, потому что именно таковы они, боги — свободны, спокойны, покорнысудьбе. Беспорядочно понеслись в голове мысли — надо выстроить на правильныхначалах свою жизнь и время, решить, как распорядиться утром, днем и вечером,рано в кровать — рано вставать, отыскать и выбрать один-два ресторана, гдеподают простую здоровую пищу, просмотреть стихи и составить из них будущуюкнигу, снять помещение для приема, обзавестись знакомыми, поездить по стране,побывать в Порто и в Коимбре, навестить доктора Сампайо, случайно столкнуться сМарсендой на улице — и в этот миг улеглись вихри намерений и благих начинаний,он пожалел увечную барышню, а потом вдруг проникся сочувствием к самому себе.Здесь сидя, вывел он на листе, и эти два слова должны были начать новоестихотворение, но тотчас вспомнил написанное когда-то: Столп стихов, на которомпребуду, останется неколебимым, и согласимся: тот, кто однаждызасвидетельствовал такое, теряет право утверждать обратное.