Однако, чтобы закрепить результат, экзорцисты явили еще и несколько «вещественных доказательств». Частично таковые обнаружились в кельях, но самые ценные и неоспоримые были исторгнуты с рвотой в непереваренном виде во время припадков. Не вызывало сомнения, что именно этими предметами Грандье и налагал чары на святых сестер. Например, обнаружился клочок бумаги с тремя пятнышками крови – в него были завернуты восемь апельсиновых косточек; далее, пучок из пяти соломин; затем, мешочек с золой, червями, остриженными волосами и ногтями. Впрочем, как обычно, больше других отличилась сестра Жанна – 17 июня, будучи одержимой Левиафаном, она выблевала такой вещдок, перед которым померкли все остальные. А именно: кусочек детского сердца (бесы поведали, что дитя было принесено в жертву на шабаше возле Орлеана в 1631 году); пепел сожженной облатки и кровь Грандье вместе с его же семенем.

При следовании новой доктрине случались, увы, и проколы. Однажды утром, к примеру, бес (над коим обряд экзорцизма свершался по всем правилам и в непосредственной близости от Святых Даров) заявил, будто месье де Лобардемон – рогоносец. Показания были зафиксированы прилежным писцом, Лобардемон же, на сеансе не присутствовавший, их привычно подмахнул, не прочитав, да еще добавил обычную приписку: мол, по его разумению, все сказанное в протоколе является чистой правдой. Случай получил огласку, над ним вдоволь посмеялись. Неприятно, однако не фатально. Компрометирующий документ всегда можно уничтожить, безмозглого писца вышвырнуть с должности, а нахальных бесов призвать к исполнению обязанностей посредством хорошей выволочки, а то и порки. Словом, как ни поверни, а преимущества новой доктрины сильно перевешивали ее недостатки.

Очень скоро Лобардемон сообразил, в чем заключается главное преимущество. Отныне стало возможно (заметим: устами дьявола, который в близости от Святых Даров глаголет одну только правду) льстить Ришелье принципиально новым, сверхъестественным способом. В протоколе сеанса от 20 мая 1634 года (протокол написан целиком и полностью Лобардемоновой рукой) читаем: «Вопрос: „Что скажешь ты, нечистый дух, о великом кардинале, защитнике Франции?” Бес отвечал, клянясь Божиим именем: „Кардинал – это бич всех моих друзей”. Вопрос: „Кто твои друзья?” Ответ: „Еретики”. Вопрос: „Чем еще славен великий кардинал?” Ответ: „Тем, что трудится на благо народа, что Бог наградил его талантом к управлению, что он желает сохранить согласие в христианском мире и питает бескорыстную любовь к королю”». Согласитесь – великолепная характеристика; вдобавок исторгнутая прямо из Ада, она не вызывает сомнений в правдивости. Что касается монахинь, как бы далеко ни заходили они в своей истерии – а границ дозволенного из виду всё же не теряли. Крепко помнили, кто их кормит. По свидетельству доктора Леже[63], монахини могли поносить Господа Бога, Христа и Святую Деву, но ни разу с их уст не сорвалось ни одной непристойности в адрес Людовика XIII и тем паче Его высокопреосвященства. Добрые сестры отлично понимали: исторгать ругательства в Небеса можно безнаказанно, а вот проявлять неуважение к кардиналу… Грандье вон попробовал, и что вышло?

Глава седьмая

I

В каждый исторический период в каждой стране есть место представлениям, так сказать, непредставимым. Однако эта радикальная непредставимость представлений вовсе не запараллелена с радикальной же невозможностью ощущать некоторые эмоции, равно как и с радикальной невыполнимостью неких действий, спровоцированных такими эмоциями. Во все времена реально чувствовать и делать все, что угодно – правда, порой для этого надо сначала преодолеть определенные трудности и смириться с общественным осуждением. Но, хотя индивидуумы всегда могут чувствовать и действовать в пределах, намеченных их темпераментом и состоянием телесного здоровья – думать об ощущениях и действиях им дозволено лишь в тех пределах, которые в данный исторический период и в конкретной стране считаются самоочевидными. Интерпретация действий и ощущений происходит в терминах, принятых в конкретной среде; они же до известной степени выражают порывы и эмоции – но никогда в полной мере их не подавляют. Например, есть устойчивое представление о вечном проклятии; так вот, в разуме верующего оно прекрасно уживается с осознанием, что он, верующий, совершает смертный грех. В данном контексте позвольте мне процитировать полные здравомыслия замечания, которые Пьер Бейль весьма ловко спрятал в записке Фоме Санчесу, этому образованному иезуиту, в 1592 году издавшему трактат о супружестве – произведение, которое современники и представители следующего поколения считали самой непристойной книгой из когда-либо написанных. Так вот, цитата: «О повседневной жизни древних язычников нам известно куда меньше, нежели о повседневной жизни граждан тех стран, где практикуют таинство исповеди; следовательно, мы не можем и судить, были ли идеалы брака столь же грубо втоптаны в грязь язычниками, как они втаптываются в грязь христианами. Но, по крайней мере, мы вправе предположить, что в данном аспекте язычники не превзошли тех, кто свято верует в Господа Бога. Этим ведомо из Священного Писания, что есть Рай и Ад, а также чистилище, да мало ли что еще; однако вера ничуть не мешает им предаваться наслаждениям столь греховным, что я даже не стану их здесь перечислять, ибо, перечисленные другими авторами, самые названия обрушили на их головы массу упреков. Мое наблюдение: порочность, вопреки убеждениям многих, происходит вовсе не от сомнений в том, существует ли жизнь после смерти; вовсе не от незнания, что она есть». В 1592 году сексуальное поведение ничем не отличалось от нынешнего. Разница была только в ментальном восприятии. Тогда представления Хэвлока Эллиса или Крафт-Эбинга сочли бы непредставимыми. А вот эмоции и действия, описанные этими двумя сексологами, были вполне возможны и широко практикуемы даже в интеллектуальном контексте страха перед адским пламенем – ровно так же, как они возможны и практикуемы в атеистических обществах современности.

Ниже я кратко опишу систему координат, в пределах которой люди семнадцатого века рассуждали о человеческой натуре. Эта система координат возникла в такой глубокой древности и так прочно ассоциировалась с традиционной христианской доктриной, что повсеместно считалась чем-то вроде комплекса самоочевидных истин. Сегодня, будучи прискорбно невежественны, мы все-таки знаем достаточно, чтобы понимать, хотя бы на подсознательном уровне: во многих аспектах старые представления напрямую противоречили даже и тогдашнему опыту.

Как же, спросим мы, эти противоречия, эта негодная теория влияла на поведение мужчин и женщин в повседневной жизни? Ответ: в некоторых случаях эффект был малозаметный, а в некоторых – колоссальный.

Можно быть великолепным психологом-практиком – и аховым психологом-теоретиком. Еще интереснее: можно быть докой по части никуда не годных теорий, и в то же время, благодаря природной интуиции, оставаться успешным психологом-практиком.

С другой