Запрет можно считать почти излишним – ведь в последующие месяцы изгонять было просто некого. Бесы испарились. Кривлянья монахинь, более не стимулируемые экзорцистами, сошли на нет, уступив место синдрому, схожему с похмельным. Отныне святыми сестрами, заодно с помутнением рассудка, владели стыд, раскаяние и осознание того, что они совершили великий грех. А ну как архиепископ прав, и никаких бесов не было? Получается, всем им, урсулинкам, можно вменить в вину чудовищные вещи, которые исторгали их уста и вытворяли их тела. Одержимость служила оправданием; без оной сестрам придется отвечать за свое поведение на Страшном суде; а повинны они в богохульстве и непотребстве, во лжи и клевете. У ног несчастных словно бы уже разверзлась геенна. В довершение несчастий сестры обнищали. Все отвернулись от них – родители учениц, луденские дамы-благотворительницы, толпы праздных любопытствующих и даже собственные семьи. Да, и они тоже – ведь, признанные свободными от бесов, урсулинки, указом архиепископа, считались теперь мошенницами либо жертвами меланхолии и последствий навязанного им целомудрия – следовательно, опозорили свои семьи и были отвергнуты ими (иначе говоря, семьи прекратили помогать им материально). Мясо и масло исчезли со стола в трапезной, прислугу пришлось рассчитать. Урсулинки снова сами выполняли всю работу по хозяйству, в том числе самую черную; когда же с таковой бывало покончено, добывали себе пропитание шитьем и прядением шерсти. Они работали на алчных купцов, которые не брезговали пользоваться плачевным положением сестер и платили им за изнурительный труд цену ниже установленной. Хронически недоедающие, вымотанные тяжелой работой, преследуемые страхами метафизического характера и чувством вины, бедные женщины почти ностальгически вспоминали времена, когда их считали одержимыми. Миновала зима, за ней весна, за весной – лето; положение урсулинок ничуть не улучшилось. Наконец, осенью 1633 года, для несчастных забрезжила надежда. Король изменил мнение относительно луденского замка; на постоялом дворе «Лебедь и крест» вновь обосновался господин Лобардемон. Месмен де Силли и другие кардиналисты ликовали. Д’Арманьяк проиграл; его замок обречен. Оставалось избавиться от несносного кюре. При первой же встрече со специальным королевским посланцем, Лобардемоном, Месмен заговорил об одержимости урсулинок. Лобардемон выслушал его со вниманием. Как человек, сам в прошлом осудивший и пославший на костер несколько дюжин ведьм, он полагал себя весьма сведущим в вопросах сверхъестественного.

Назавтра он отправился в урсулинскую обитель, на улицу Паквен. Каноник Миньон подтвердил слова Месмена; подтвердили их и настоятельница, и сестра Клара де Сазилье (родственница кардинала), и две барышни Дампьерр (юные свояченицы Лобардемона). Действительно, бренная плоть святых сестер заражена бесами, злыми духами; произошло это посредством магии, а маг, разумеется, Урбен Грандье. Устами монахинь это озвучили и сами бесы – следовательно, надо отбросить сомнения. В то же время архиепископ заявил, будто нет и не было никакой одержимости – чем опозорил святых сестер перед всем светом. Чудовищная несправедливость, повторяли сестры, умоляя Лобардемона использовать свое влияние на Его высокопреосвященство и Его величество и помочь оклеветанной обители. Лобардемон проникся к несчастным сестрам, однако обещать ничего не стал. Сам-то он находил, что нет забавы лучше процесса над ведьмами; но вот каково мнение кардинала? Никогда заранее не скажешь. Порой Его высокопреосвященство всерьез негодует на ведьм; а в другой раз отзывается о самом факте их существования с сарказмом, который больше пристал ученику Пьера Шаррона или Мишеля Монтеня. Приближенным кардинала следовало помнить, что в Его высокопреосвященстве обитают божество, капризное дитя и дикий зверь. Божество требовало поклонения, дитя – беспрестанных забав и потакания, ну а зверя приближенные гладили по шерстке, когда же ему случалось разъяриться – прятались от него. Всякий, кто неуместным предположением нарушал равновесие в этой далеко не святой троице (включавшей сверхчеловеческое самомнение, жестокость, недостойную человека, и детскую капризность) – определенно нарывался на неприятности. Пускай монахини умоляют и хнычут – Лобардемон пальцем не пошевельнет, покуда не выяснит, куда ветер дует.

Через несколько дней город Луден был почтен визитом знатной особы – самого Генриха де Конде. Принц крови, он слыл содомитом и сочетал в себе чудовищную жадность с образцовой набожностью. В политике Генрих одно время примыкал к антикардиналистам, но, когда положение Ришелье стало незыблемым, принц заделался одним из главных кардинальских подхалимов. Едва узнав об одержимости урсулинок, он выразил желание убедиться в таковой лично. Каноник Миньон и святые сестры были рады стараться. В сопровождении Лобардемона и многочисленной свиты Конде прибыл в обитель. Миньон перед ним расшаркался и препроводил его в часовню, где как раз служили весьма мрачную мессу. Поначалу монахини вели себя пристойно; но, когда дошло до причастия, настоятельница, сестра Клара и сестра Агнеса задергались в конвульсиях и принялись кататься по полу, оглашая своды непристойными ругательствами и богохульствами. Примеру этих троих последовали и остальные сестры: вскоре часовня уже больше походила на медвежий садок и на бордель. Глубоко впечатленный, принц объявил: сомнений в одержимости быть не может, и велел Лобардемону немедленно писать к Ришелье, изложить в письме, каково истинное положение дел. «Однако королевский специальный посланник, – читаем у одного из очевидцев, – ничем не выдал своего мнения о непристойном действе. Впрочем, вернувшись на постоялый двор, он ощутил глубокое сострадание к прискорбному состоянию монахинь. Желая скрыть свои истинные чувства, Лобардемон пригласил на ужин друзей Грандье вместе с ним самим». От себя предположим, что пирушка удалась на славу.

С целью несколько «пришпорить» сверхосторожного Лобардемона, враги кюре выдвинули новое, весьма серьезное обвинение. Грандье, оказывается, не только колдун, предавший веру, выступивший против Господа и наложивший чары на целую урсулинскую обитель; он еще и автор памфлета под названием «Письмо луденской обувщицы» – произведения предерзостного, содержащего выпады против кардинала. Почти наверняка Грандье этот памфлет не писал; но зато являлся другом и корреспондентом дамы, упомянутой в заглавии, поскольку с большой долей вероятности был ее любовником. Так почему не предположить, что и памфлет сочинил тоже он?

Еще в 1616 году, когда Мария де Медичи останавливалась в Лудене, ей на глаза попалась юная Катрин Хаммон, бойкая и премиленькая простолюдинка. Она так понравилась королеве-матери, что та взяла девушку с собой. Вскоре Катрин дослужилась до звания королевской обувщицы; а неофициально она была королевской конфиденткой и доверенным лицом. Грандье знавал Катрин (причем весьма близко) еще во время ссылки королевы-матери в Блуа – период опалы своей госпожи Катрин пересиживала в родном Лудене. Позднее, вновь приступив к обязанностям обувщицы, Катрин, знавшая грамоте, регулярно информировала Грандье обо всех придворных событиях. Ее письма были столь остроумны, что Грандье с удовольствием зачитывал друзьям