ему занять критическую позицию. Он может в равной степени разоблачать суетность и тщетность светского мира из глубины своей души и публично осуждать свои собственные поступки, указывая на то, что в его поведении остается подвластным мнению других.

В случае, когда признается возможность выстраивания отношений между людьми на основе почета и репутации и при этом не оспаривается значение христианской веры в величие и самоценность души человека, возникают различные трактовки самого понятия признания (consideration), как, например, в философии Жан-Жака Руссо: признание самого себя (de soi а soi), признание других по отношению к тебе (des autres vers soi), твое признание других (de soi vers les autres) в стремлении заслужить их признание. Такой подход может привести к формированию определенной научной традиции (признаки которой видны в настоящее время в некоторых направлениях социальной психологии), согласно которой политическая связь — это исключительно вопрос взгляда. Одновременно получают развитие памфлетная риторика и казуистика подозрения. Речь идет о том, чтобы обнаружить за ухищрениями двойственной мысли реальное состояние величия, в котором находятся другие люди, а также обличить притязания на обладание естественным величием со стороны тех людей, чье величие является всего лишь результатом конвенции. Следуя этой же логике, можно отстаивать то, что истинное реальное величие находится в глубине человеческой души, а не является результатом внешнего воздействия (как, например, в наше время, когда выпускник, получивший диплом, настаивает на признании своей самоценности как личности). Подозрение стремится выявить в каждом человеке нечто мелочное, какие-то слабые стороны души, скрывающиеся за видимым и поверхностным величием. Как хорошо видно на примере рассуждений Жана де Лабрюйера о величии людей, в основе подозрения лежит противоречие между величием суверена и ничтожностью двора. О государе Лабрюйер пишет так же, как и Боссюэ. Но при этом он противопоставляет ответственность короля мелочности придворного. Незначительность придворного объясняется отсутствием у него связей, определяющих величие человека в патриархальном граде: «Фаворит всегда одинок: у него нет привязанностей, нет друзей. Он окружен родственниками и льстецами, но не дорожит ими. Он оторван от всех и как бы всем чужд» (La Bruyere, 1965- р- 250)4

Отрешенность от патриархальных связей как раз и является условием для обретения величия в граде репутации (как и условием для обретения величия в рыночном граде). При дворе, где, как пишет Норберт Элиас, «существование человека... определяется мнением других» (Elias, 1974, р. 85), придворный существует лишь постольку, поскольку он находится в поле зрения других: «Покинуть двор хотя бы на короткое время — значит навсегда отказаться от него. Придворный, побывавший при дворе утром, снова возвращается туда вечером из боязни, что к утру там все переменится и о нем забудут» (La Bruyere, 19^5» Р- 202). Но это лишь умаляет значение придворного, так как само величие репутации разоблачается Лабрюйером как мнимое: «При дворе даже самый тщеславный человек начинает чувствовать себя ничтожным — и не ошибается в этом: так малы там все, даже великие» (id., р. 202). Таким образом, положение вельмож является неоднозначным и неопределенным. С одной стороны, можно не замечать их причастности патриархальному величию, и тогда их положение всецело становится объектом критики. Но, с другой стороны, будучи придворными, объектами милости и немилости, они оказываются подобными тем, кто им служит. В таком случае их величие перестает быть очевидным: «Если бы иные люди [вельможи] знали, что такое их приближенные и что такое они сами, им было бы стыдно занимать первое место» (id., р. 230). Хотя конфликт между патриархальным величием и величием репутации и не признается как таковой, однако он пронизывает всю моральную критику двора. Это противоречие подрывает выстроенную иерархию отношений между людьми и высвобождает пространство для критики и привлечения иных принципов величия, например гражданского или научно-технического порядков величия: «Вельможи не желают ничему учиться... Они похваляются своим невежеством... простые граждане знакомятся с внешними и внутренними делами королевства, постигают науку правления, становятся тонкими политиками, изучают сильные и слабые стороны своего государства, помышляют о месте, получают его, возвышаются, достигают могущества и облегчают государю заботы о благе отечества» (id., р. 231). Отделяя величие вельмож от величия государя, придворное общество создает ситуацию неопределенности и ставит проблему, которая может быть разрешена через возвращение к риторике истинности вдохновения в глубине души или же, как в философии Гоббса, к построению величия, основанного на произвольности знаков.

Гражданский град - La cite civique

В «Общественном договоре» Жан-Жака Руссо величие человека не зависит ни от вдохновения и благодати, ни от положения в иерархии отношений, основанных на личной зависимости, ни от репутации. Для обозначения формы подчинения (formule de subordination), представленной в этом философско-политическом построении, мы будем использовать плеоназм cite civique — гражданский град. В гражданском граде Руссо, как и в патриархальном граде Боссюэ, общественное согласие и общее благо основаны на власти величественного и беспристрастного суверена, которая ставится выше личных интересов. Но у Руссо верховная власть не олицетворена в государе. В гражданском граде нет необходимости в том, чтобы политический организм был воплощен в плоти телесного существа — наследника, легитимность которого основана на принадлежности к королевскому роду. Суверен в гражданском граде представляет собой слияние стремлений отдельных людей в одной общей воле. Ради общего блага граждане поступаются своими личными особенностями.

Форма субординации (formule de subordination), изложенная в «Общественном договоре», позволяет установить верховную власть (souverainete), избежав проблемы патриархального града, связанной с воплощением общего блага в одном человеке. Руссо деперсонифицирует верховную власть, связывает ее не с телом короля, а с общей волей и превращает государя в такого же гражданина, как и все остальные люди, — гражданина, обладающего как добродетелями, так и пороками, как достоинствами, так и слабостями. Таким образом, снимается напряжение, связанное с воплощением политического тела в естественном теле. Пример «публичной смертной казни короля», рассматриваемый Майклом Уолцером (Walzer, 1974) (и противопоставляемый тайному убийству претендента на трон), наглядно показывает напряжение между «патриархальной» и «гражданской» составляющей в теле короля. Как политическое тело король является неприкосновенным и не может быть судим, поскольку в гражданском обществе нет человека, который бы превосходил его. Но преступления, которые король совершает лично, могут тем не менее поколебать основы самого государства. Когда Мария Стюарт предстает перед судом, то ее «судят не за ее политику... а за заговор против королевы, уподобляемый матереубийству» (George Buchanan, цит. в: Walzer, 1074, р. 50), как будто бы, добавляет М. Уолцер, матереубийство не считалось в наследственной монархии «преимущественно политическим преступлением». Трудность цареубийства объясняется политическими свойствами королевской верховной власти. Ими же оно