Уолцер, «частные интриги, имеющие общественные последствия» (Walzer, 1974, р. 28), что были характерны для придворной жизни, были переведены французскими революционерами на язык конспирации. Принципы, изложенные в «Общественном договоре» Руссо, изменили также и представление о суверене. Та двойственность состояния, которая раньше считалась привилегией и бременем королей, выступавших то в качестве людей, то в качестве воплощения Государства, стала теперь общим свойством всех людей, составляющих политический организм. Отныне каждый человек, обладая равной способностью как участвовать в верховной власти, так и быть лишь самим собой, должен быть в состоянии публично обосновывать, носят ли его намерения и действия частный или общий, эгоистический или альтруистический характер.

Следует также сказать, что «Общественный договор» Руссо представляет собой не только политическое, но и антропологическое и даже психологическое сочинение. Эти два аспекта творчества Руссо неотделимы друг от друга. Разделение труда, которое устоялось среди руссоистов, исследующих либо политические трактаты Руссо, либо его литературные произведения, объясняется, вероятно, лишь специализацией академических дисциплин. В художественных произведениях Руссо и, в частности, в «Исповеди» проблеме личной зависимости уделяется не меньше внимания, чем в «Общественном договоре», хотя эта проблема и рассматривается в каждом случае по-свое-му. Художественное описание индивидуальных страданий человека, которые вызваны невозможностью достичь искренних человеческих отношений в условиях личной зависимости или же тирании мнения, сменяется в «Общественном договоре» решением этой проблемы на самом общем уровне, а именно на уровне философско-политического построения.

Так, например, если в «Общественном договоре» конфликты между различными формами величия и, в частности, противоречия, вызванные преобладанием патриархальных отношений, рассматриваются при помощи средств политической философии, то в «Исповеди» Руссо эти же проблемы описываются на языке чувств и эмоций. Неопределенность и смятение чувств, вызванные множественностью форм величия, лучше всего видны в отношении писателя к сильным мира сего. Так, например, в Книге X «Исповеди» смятение чувств наблюдается в отношении к маршалу и к госпоже де Люксембург (Berman, 1970, р. 89—102), где эмоции сменяют друг друга в самых разных комбинациях: умиление, вызов, обольщение, близость, подозрение, разоблачение, обличение. Витиеватость комплимента выдает сложность эмоции, неоднозначность которой связана с конфликтом соответствующих форм величия: «Ах, господин маршал, я ненавидел сильных мира сего, пока не узнал вас, а теперь ненавижу их еще больше,— ибо вы показали мне, как легко им было бы заставить себя обожать» (Rousseau, 1959, СО, p. 527)34. Напряжение между величием вдохновения, величием славы, которыми может хвалиться известный писатель (хотя, будучи гением, он и осознает их искусственность), и величием положения (rang) может быть временно снято, если на первый план выводится искренность (authenticity вдохновенных отношений. Общая любовь к прекрасному и неповторимость, исключительность отношений между двумя людьми (подобных в этом смысле любовным отношениям) позволяют снять или по крайней мере ослабить возможный конфликт между величием известного писателя и величием богатого мецената благородного происхождения. В понимании Руссо вдохновенные отношения между людьми предполагают, что каждый человек возвышается над своими личными свойствами, что присущи ему в этом мире. Эти свойства отбрасываются как несущественные (contingents). Лицом к лицу остаются лишь два человеческих существа в общем. В данном случае «общее» понимается как божественная благодать, которая снисходит на людей, отстраненных от своих земных особенностей и испытывающих себя одновременно как в том, что в них является исключительным, особым (singulier), так и в том, что в них является всеобщим (universe!). Рассмотрим, к примеру, то, как Руссо описывает приезд принца де Конти в Монморанси: «Этот великий принц... думается мне, понял, что я один обращаюсь с ним, как с человеком, и у меня есть все основания полагать, что он был мне искренне благодарен за это» (id., р. 543)35. Принц де Конти, хотя и является принцем, тем не менее воздает должное таланту и славе Руссо, не обладающего ни титулом, ни богатством: он оказал ему «честь» своим визитом, несмотря на то что «квартира» Руссо «была очень мала». Но поскольку именно принц де Конти приходит к Руссо, а не наоборот, то писатель, как это часто ему свойственно, вносит элемент игры в установление эквивалентностей: Руссо оказывает честь принцу де Конти, почтившему его своим присутствием, тем, что он относится к нему так, как будто бы положение принца не требовало оказания почестей. Иными словами, писатель отказывает принцу де Конти в величии по человеческому установлению для того, чтобы лучше воздать должное его величию по природе.

И тогда они решают помериться силами в шахматах. Руссо выходит из игры победителем и, в соответствии с той же схемой, воздает должные почести принцу, обращаясь к нему согласно его рангу. Тем самым он старается смягчить поражение принца, отказываясь от истины испытания, для которого положение не имело значения и в котором они добровольно приняли участие: «Монсеньор, я слишком почитаю ваше высочество, и поэтому не опасаюсь выигрывать у вас в шахматы» (id., р. 543). Однако без гражданской формы величия, прочно установленной в институтах Государства, добрая воля людей, их добродетель, доверие и любовь, которые они испытывают друг к другу, не могут сами по себе преодолеть отношения порабощения, которые присущи различным формам личной зависимости. Рано или поздно эти отношения зависимости напоминают о себе и одерживают верх. За пределами гражданского града, который для Руссо является лишь теоретической конструкцией, не нашедшей в его время конкретного воплощения36, зависимость является непреодолимой. Она завладевает всеми другими возможными формами эквивалентности и измерения, как в приведенном выше примере шахматной игры, где в испытании ранг и положение не должны были бы иметь значения. Тот, кто является вашим благодетелем как частное лицо, одновременно является и вашим недругом как враг человечества (ennemi du genre humain) (Berman, 1970, p. 96). Последовательность действий остается каждый раз практически одной и той же. Знатная особа (дама или господин), проявляя к вам различные знаки симпатии, поощряет установление более близких и, главное, доверительных отношений. Но стоит вам предаться, в свою очередь, излиянию чувств, как в ответ последует одна лишь вежливость. Один раскрывается, другой сдерживает чувства; один отдается эмоциям, другой выдерживает осторожную дистанцию. В данном случае несправедливость ощущается как предательство доверия. На вашу открытость знатная особа отвечает сдержанностью. Поощряя близость общения, так сказать, на равных, она тем не менее держит вас на расстоянии.

Таким образом, иерархическая зависимость усугубляется безответностью эмоциональной привязанности: «Я никогда не умел держаться середины в своих привязанностях и просто выполнять требования общества. Я всегда был либо всем, либо ничем; вскоре я стал всем. Видя, что меня чествуют, балуют особы столь значительные, я переступил границу и воспылал к ним такой дружбой, какую