Парсон не входит в подвал. Он остается на лестнице, на нижней ступени. Ближе ему идти не хочется.

Он долго разглядывает куб, отмечая, как мало он изменился с тех пор, как был здесь спрятан. Он говорит:

– Это твоя работа, не так ли?

Если он ждет от куба ответа, то напрасно.

– Ты ее сюда привела, – продолжает он. – Не знаю, как ты дотянулась в такую даль, но притянула ее ты.

Куб по-прежнему молчит: просто стоит посреди подвала, тускло поблескивая в свете лампы.

– Зачем? – спрашивает Парсон. – Что ты делаешь? Зачем она тебе понадобилась?

Нет ответа. Но чудится это Парсону или рабочая лампочка чуть сместилась, словно куб притягивает ее все ближе?

– Ответь мне, – говорит Парсон. – Отвечай! Я это заслужил. Хоть один ответ я заслужил!

Рабочая лампочка все ближе и ближе, подвеска натягивается, вот-вот порвется, и наконец провод не выдерживает, лопается, и лампа, сорвавшись, летит к кубу, как пуля из ружья. Свет гаснет, слышится дребезг, в темноте разлетается стекло. И больше ничего.

Парсон вглядывается в темноту.

– Хорошо, – с горечью говорит он. – Будь по-твоему.

И он, топая, возвращается по лестнице в свою контору.

Ну хорошо.

Мона уже понимает или хотя бы чувствует, что не сошла с ума. У нее нет галлюцинаций, она не шизофреничка, и все случившееся не вызвано годами глубокой горькой депрессии – депрессии, от которой она думала спастись поездкой в Винк. Нет, теперь она чувствует, что это безумие – дело самого Винка, словно городок ядовит или обладает снотворным действием и понемногу опьяняет или отравляет всякого, кто сюда попал. Почему этот городок так на нее действует, Мона еще не решила; но хотя бы знает, что это не от врожденного дефекта мозга, который однажды пошлет рукам импульс взять в руки заряженный «Ремингтон», поднести к виску и ждать горячего поцелуя надушенного кордитом свинца. А это уже пребольшое облегчение.

«Но если я не сошла с ума, – рассуждает Мона, проезжая по городу на „Чарджере“ и глядя, как рушится с неба вечер, – почему я еще здесь? И, главное, почему так поспешно согласилась совершить весьма наказуемый взлом с проникновением по просьбе полоумного старикана из пустующего окраинного мотеля? Поскольку, – напоминает она себе, паркуя машину на обочине под обрывом, – именно так и называется то, чем я намерена заняться».

Выйдя на дорогу, она заглядывает под обрыв и видит примостившийся среди сосен внизу дом. Это большой, приземистый особняк, и, хотя отсюда ей плохо видно, Мона и так знает, что он из тех беспорочно совершенных зданий Винка, что встречаются лишь на картинках модных журналов и картинах Роквелла.

Уже стемнело, и Мона в последний раз проверяет снаряжение. На ней черные сапоги, темные джинсы и одолженный у Парсона темный же плащ. На одном плече черный рюкзачок с набором импровизированных отмычек (а Мона, в бытность копом совершившая несколько взломов, знает, что зачастую большего и не требуется), фонарик, универсальный нож и пара перчаток. За поясом сзади, как обычно, «Глок», но она молит бога, чтобы пистолет не понадобился. Мона ни разу ни в кого не стреляла и не желает, чтобы первый раз пришелся на случай, когда она пошла на дурацкое, дурацкое правонарушение.

– Не думаю, чтобы кто-нибудь или что-нибудь наблюдало за домом, – сказал ей Парсон в мотеле. – Этой смерти несколько недель, и, вероятно, все глаза будут обращены к дому Мэйси, ведь тот скончался совсем недавно. Так что в дом Веринджера можно будет войти и выйти без помех.

– По тому, как вы говорите, помехи будут где-то еще? – заметила Мона.

– Вы правы, – согласился Парсон. – Препятствия могут встретиться вам внутри.

– Разве вы не говорили, что Веринджер был стар и жил один?

Парсон неловко заерзал, и Мона догадалась, что они задели одну из недозволенных для прямого обсуждения тем.

– В Винке очень мало «простого», – ответил он. – Скажем так: то, что вы встретите в доме, пусть даже Веринджер там больше не живет, вряд ли будет похоже на то, что вам случалось видеть раньше.

– Мне совсем не нравится действовать вслепую, – сказала ему Мона. – Если дойдет до того, что мне придется кого-то ранить, я буду зла как черт.

А проняло ее по-настоящему то, что он ответил на эти слова, – думает Мона, съезжая по склону, цепляясь за камни и корни, чтобы не слишком разгоняться. Потому что Парсон только улыбнулся и произнес:

– Если вас это утешит: сомневаюсь, чтобы вы сумели как-то повредить тому, что найдете в этом доме.

Добравшись до подножия обрыва, она приседает на корточки и вслушивается. Рядом никого не слышно и не видно тоже. Прямо перед ней ограда заднего двора Веринджера. Составлена она (конечно же) из идеально белого штакетника, но это в ее пользу, поскольку между планками основательные просветы, в которые Моне виден дом и двор по ту сторону. Дом совершенно темен и тих, на дворе полный беспорядок, зато укрытий хватает.

Тихо вздохнув и мысленно дав себе пинка, Мона подбегает и перескакивает заборчик.

Перевалив через верх и рухнув во двор, Мона чувствует, что нарушила некое серьезное правило. Она оглядывает тихую темную площадку. Двор зарос кустами, нестриженые тополя пьяно клонятся к стене, словно собираясь нашептать неприличный секрет. Мона вспоминает слова Парсона.

«Вам надо искать что-то, чему там не место. Это ключ, но не просто ключ, а большой, промышленного вида, вроде ключа к какому-нибудь редкому и чрезвычайно опасному оборудованию. Собственно, в каком-то смысле так и есть. Он окажется необычно длинным, со сложной-сложной бородкой, а головка будет полосатой, желтой с черным. Если он, как я думаю, еще на месте, Веринджер его очень-очень хорошо спрятал».

– А от чего этот ключ? – спросила Мона.

– От места, – сказал Парсон. – От места, где вы найдете ответы, и я тоже.

«Ответы для него и для меня», – размышляет Мона, подбираясь к задней двери. Встав на колени, она извлекает свои отмычки и, придерживаясь за ручку, изучает замок. Уже выбрав отмычку, которая выглядит подходящей, она нечаянно поворачивает дверную ручку и с удивлением чувствует, что та поддается.

Повернув ручку до конца, Мона легонько толкает дверь. Та открывается.

«Ну что ж, – думает Мона, – так куда проще».

Проскользнув внутрь, она плотно прикрывает за собой дверь. Включает фонарик и видит, что оказалась в кухне, отделанной в тошнотворном стиле французского сельского дома, с неизбежными декоративными петушками и курочками. На стене настоящие ходики «Кошка», хвост вбок, глаза скошены на одну сторону. Мона уже собирается двинуться дальше, когда слышит: где-то в комнате играют песню.

Успокоив нервы, она пробирается в комнаты, порядком обшарпанные, но своеобразные. Песня доносится из старомодного проигрывателя, который, вопреки логике, снова и снова проигрывает двадцать секунд «Сколько песиков в окошке?». Мона обводит комнату лучом фонаря, никого не видит и подходит ближе.