какой ключ от какой камеры, и узники-тамилы успели подготовиться, чтобы дать отпор нападавшим. Но сингальцы намного превосходили их числом, вдобавок у них было оружие, которым, утверждали авторы книги, их могли снабдить только охранники. Сингальцы обходили камеру за камерой, сбивали заключенных с ног, избивали, многие были убиты, остальные получили серьезные ранения. Погромщики, несомненно, знали, кто такой Куттимани — наверняка по тюрьме ходили слухи о том, что он сказал на суде, — потому что, войдя в камеру, которую он делил с Тангатураем и Джеганом, нападавшие убили его не сразу. Сообщалось, что всех троих повалили на пол, после чего Куттимани подняли и поставили на колени, и один из бунтовщиков каким-то орудием — скорее всего, ножом, а может, даже ключом — выколол ему глаза. Должно быть, пришлось повозиться, думал Кришан, наверняка все это происходило медленно и неловко, и каждый из глаз в процессе терял свою хрупкую целостность, выходил по частям, не сразу, а выколов Куттимани оба глаза, нападавший, скорее всего, раздавил их пальцами или растоптал: вряд ли бунтовщики оставили их лежать на полу.

Кришан высунулся из двери, в лицо ему бил сухой знойный ветер, внизу тяжело стучали колеса, и он вдруг с необычайной ясностью увидел, как Куттимани стоит на коленях в грязной тюремной камере, а там, где были глаза, зияют две темные раны. Как ни странно, порой то, чего никогда не видел, встает перед мысленным взором живее, чем пережитое, и сейчас, когда Кришан глядел на проносящийся мимо плоский иссохший пейзаж, вдалеке по краям мерцавший, подобно миражу, тот же самый пейзаж, который, несомненно, не раз представлял себе Куттимани в тюремной камере, — сейчас Кришану вдруг показалось, будто на то, что он видит, наложилось не только то, что видел Куттимани, но и то, что некогда видели многие обитатели северо-востока, чьи желания и опыт хранились в сознании Кришана, точно в архиве, — или просто пригрезились ему. Кришана охватило странное ощущение, будто образы, которые он видит, производит не только свет, попадающий ему в глаза, а все изображения, которые ассоциируются у него с северо-востоком: и непосредственные воспоминания о детских поездках туда, и те два года, что он прожил там уже взрослым, и опосредованные образы с фотографий, увиденных им в книгах, газетах, в Сети, образы, которые он воссоздал в уме из всего услышанного и прочитанного, идиллические картины сельской жизни, страшные картины войны, картины той жизни, которую вел бы и он, сложись все немного иначе, смутные следы этих бесчисленных образов ныне проецировались на то, на что в эту минуту смотрели его глаза, пока поезд мчался на север. На переднем плане он видел купы пролетающих мимо голых кустов, на заднем сливался с безоблачным небом раскаленный добела горизонт; Кришан чувствовал, как вибрирует под подошвами тонкий железный пол, как раздувает ветер рубашку, но, прислонившись к двери поезда и зная, что вскоре он прибудет в Килиноччи, а там и в деревню Рани, и попадет на похороны человека, со смертью которого пока что не мог смириться, невольно думал — а поезд тем временем несся к цели, — что в тот день он преодолел не столько пространство физическое, сколько бескрайнее пространство своей души, проделал путь не с юга острова на его север, а с юга своего сознания в его дальние северные пределы.

АНУК АРУД­ПРАГАСАМ

Сожжение

8

Шел пятый час дня, свет стал мягче, рассеяннее, жара понемногу спадала, Кришан стоял один в углу сада, наблюдал за собравшимися на похороны Рани людьми и чувствовал легкое волнение, связанное с тем, что после долгого созерцательного путешествия он вдруг очутился в месте, столь отличном от того, откуда он прибыл: увиденное здесь захватило его врасплох, хотя именно так он и представлял себе деревню Рани. Ощущение мирной, спокойной сдержанности, владевшее им в поезде, не оставило его и в двух тихих автобусах из Килиноччи, сопровождало его во время долгого пути от автобусной остановки, когда он брел по лабиринту тропинок сквозь казавшуюся безлюдной деревню. Участки по обе стороны от дороги были ограничены низкими изгородями из сухих пальмовых ветвей, скрепленных проволокой и веревкой, за большинством изгородей виднелись ухоженные сады с деревьями и грядками овощей: были здесь и моринги, и бананы, и кокосы, и мурайи, и другие растения, которых Кришан не знал. Дома все были простые, без отделки: те, что побольше, бетонные, состояли из кухни и одной-двух комнат, те, что поменьше, глинобитные, с тростниковыми крышами — из одного-единственного помещения на все случаи жизни. Кришан не спеша рассматривал все, мимо чего проходил, точно и приехал именно для того, чтобы выяснить, как повлияет увиденное на направление его мыслей, и только свернув в проулок к дому Рани, только заслышав доносящийся издали неровный, глухой стук траурных барабанов, Кришан вдруг понял, что путешествие его окончено, он прибыл в место назначения. И тут же задался вопросом, как себя вести, что сказать при встрече дочери Рани, как отдать ей бабкины деньги, не привлекая внимания; у него был весь день, чтобы это решить, но он старался не думать об этом. Приблизившись к дому, он увидел сперва четырех барабанщиков: они стояли наособицу во дворе возле пальмовой изгороди и, не сводя друг с друга пристальных взглядов, били в висевшие у них на шее небольшие плоские барабаны изящной работы; Кришан знал, что барабанщики принадлежат к одной из самых презираемых каст северо-востока. Позади них в саду уже собралась толпа — человек двести-триста, большинство явно жители деревни: вот почему Кришану по пути от автобусной остановки не встретилось ни души. У одних вид был унылый, печальный, у других откровенно скучливый, но почти все негромко переговаривались, точно, пользуясь случаем, решили обсудить вопросы, занимавшие их мысли; женщины были в сари — белых, серых, черных, неброских оттенков, — мужчины почти все в рубахах и торжественных белых саронгах. Завидев у изгороди Кришана, барабанщики застучали громче, быстрее, и он со смущением осознал, что они таким образом объявляют о его приходе. Кришан прошел по саду, стараясь не обращать внимания на устремленные к нему любопытные взгляды; наверняка собравшиеся поняли, что он не из их деревни, а большинство по его одежде — темно-синей рубашке без ворота и брюкам — догадались,