Последовательно и убедительно Флоренский разбирает ряд сомнительных положений философии Хомякова. Во-первых, он, борясь с католическим папизмом, отрицает какого-либо носителя духовного авторитета в Православной церкви, что может привести православное сознание к протестантизму. Во-вторых, Хомяков был патриотом, но не был государственником: в своём стремлении к условному идеалу Святой Руси он предъявлял императору настолько суровый счёт, что на деле отрицал самодержавие и раскачивал трон. В-третьих, венчание на царство после Смуты Михаила Романова представлялось Хомякову не Божьей милостью, а народной волей, якобы «первый Романов не потому воссел на престол, что Бог посадил его туда, а потому, — что вступил в „договор с народом“». В-четвёртых, в философии Хомякова часто слышны нотки имманентизма, то есть идеи сотворения мира из самого себя, а не Божьим произволением. В-пятых, Хомяков обвиняет католиков прежде всего в том, что они не вместе с Востоком, а не в том, что они исповедуют ложный догмат, будто человеческое согласие важнее Божественной Истины. И в-шестых, Хомяков обнаруживает явное невежество при толковании понятия «пресуществление» Святых Даров, сводя его к «чуду атомистической химии». При всех этих замечаниях Флоренский тем не менее убеждён, что «славянофильство вечно, ибо оно есть символическое выражение русского самосознания». Отец Павел не отрекается от славянофильства, не отрекается и от Хомякова, а как бы говорит: «Хомяков мне друг, но Истина дороже».

Вскоре отреагировал Бердяев. В статье «Хомяков и священник Флоренский» он нападает на отца Павла ещё злее и ядовитее, чем в рецензии на «Столп и утверждение Истины», вновь твердит о свободе и о ветхости традиционного Православия: «Учитель Церкви неославянофилов, глава и вдохновитель московского кружка возродителей православия совершил акт отречения от учителя Церкви старых славянофилов — Хомякова… Статья его очень ответственна для представителей современной православной мысли. Им предстоит сделать решительный выбор между свящ. П. Флоренским и Хомяковым, отдать решительное предпочтение одному из этих учителей Церкви, пойти направо или налево, к свободе или к принуждению… Он и апостола Павла должен будет признать недостаточно православным. Он последовательно истолковывает христианство как религию необходимости, принуждения и покорности. Он неверен традициям великой русской литературы, он отвращается от ее религиозного содержания, от раскрывшейся в ней религиозной жажды. Он, именно он, — отщепенец, изменивший заветам русской религиозной души, ее духовным алканиям», — распаляется Бердяев. «Отношение отца П. Флоренского к Церкви есть отношение раба, полного страхов и ужасов»; «в нём слишком чувствуется эстетическое любование собственным „черносотенным“ радикализмом»; «он — человек тепличный, внеобщественный и антиобщественный, и он более безответствен, чем это допустимо для священника», — клеветнически, теряя всякое приличие, переходит на личности Бердяев. В каждом его слове слышно: «Хомяков наш и только наш!»

«Здесь не место говорить о Ваших передержках в передаче моих мыслей — передержках нужных Вам, чтобы скомпрометировать меня общественно. Однако Вы позволяете себе, кроме того, чернить мою личность; равнодушный к этому как частный человек, я, как член общества, не в праве уже оставить подобное отношение к себе без возражения, тем более, что поведение Ваше рассчитывает на безнаказанность: Вам отлично известно, что по сану своему я лишен возможности потребовать от Вас должного удовлетворения. Посему долгом своим считаю предупредить Вас, Николай Александрович, что первая же подобная статья Ваша, марающая моё имя, снимет и с меня требование не выходить за пределы собственно литературы и даст мне нравственное право печатно разбираться в Вашей личной жизни и в Вашей личности», — отвечает письмом Флоренский, видя в нападках Бердяева уже какую-то бесноватость.

И, казалось, здесь бы выступить Новосёловскому кружку единым фронтом, заслонить от ударов своего духовного брата. Но ещё до хулы Бердяева Новосёлов, который не сходился с Флоренским по многим поводам, упрекал за увлечение «подхристианизованным эллинизмом» и общение с «антихристом» Розановым, считая себя последователем Хомякова, организовал на одном из заседаний кружка «общественное осуждение» отца Павла за его статью. Сам Флоренский на это заседание приглашён не был и узнал о нём лишь спустя время от третьих лиц. Другие кружковцы отреагировали на статью гораздо спокойнее Новосёлова, хотя и вынесли «обвинительный приговор».

Позже Новосёлов мифотворствовал, что вскоре после вынесения приговора приехал к отцу Павлу в Сергиев Посад и в итоге долгого ночного разговора поверженный Флоренский, опустив голову, сказал: «Я больше не буду заниматься богословием».

На самом же деле в те дни в письме Булгакову отец Павел негодовал, что Новосёлов подрывает изначальные основы кружка, стремится организовать орден, где вместо дружбы возникает власть, не духовная власть, а власть авторитета, где для борьбы с католичеством и интеллигенцией все средства хороши, вплоть до утаивания фактов и искажения цитат. Как в своё время Мережковскому, Флоренский был готов сказать Новосёлову: «Церковь — не партия».

Особенно больно отцу Павлу было от того, что именно в это время на вечере памяти почившего Фёдора Дмитриевича Самарина он произнёс речь, где звучали слова, являющие во Флоренском славянофила нового поколения: «В добром отношении ко мне Феодора Дмитриевича мне хотелось бы видеть дорогое для себя указание на связь своих убеждений со славянофильством; идейная безродность и культурное самочиние представляются мне наиболее нежелательными, ибо необходимо связывать настоящее с прошлым непрерывною нитью преемства».

Всё произошедшее тем не менее не разорвало отношений Флоренского и Новосёлова. Переписываться они будут вплоть до 1920 года. Переписка двух философов, каждому из которых будет уготована горькая чаша, на год переживёт Новосёловский кружок.

И Московское религиозно-философское общество памяти Соловьёва, и Новосёловский (Самаринский, Корниловский) кружок ищущих христианского просвещения определят в жизни Флоренского очень многое, определят контекст важнейших событий в его судьбе, среди которых Первая мировая война и имяславские споры.

Христолюбивое воинство

6 октября 1914 года. Третий месяц идёт Первая мировая, или, как тогда её называли, «Великая Европейская» война. В Большой аудитории Политехнического музея проходит заседание Московского религиозно-философского общества. Зал на 900 мест полон слушателей, все желают знать, что думают о происходящем главные философы страны. Собран «чрезвычайно сильный цветник» лекторов. Вслед за Владимиром Соловьёвым они попытаются понять «смысл войны», но не условной, не войны-категории, а конкретного противостояния нынешних империй, войны, что разворачивается у границ России.

Первым выступает председатель собрания А. Г. Рачинский. Куда-то делась его неотмирность, блаженность. Он по-прежнему говорит о горнем, но взгляд его остёр, речь тверда:

«Мы боремся и будем бороться до конца с тем звериным ликом, который неожиданно и грозно глянул на нас, когда скинута была Германией маска культурного идеализма, за которую пятьдесят лет прятался онаглевший милитаризм и пошло-буржуазный эгоизм и вандализм».

Аудитория, затаив дыхание, внимает каждому слову.

Следующим за трибуну выходит Е. Н. Трубецкой. Крепкий, высокорослый, широкоплечий князь теперь, кажется, стал ещё могучее, уподобился былинному богатырю. В его выступлении славянофильство перерастает в евразийство.