— Я просил Ольгу к твоему возвращению получшеубрать твою комнату, — сказал отец матери.

— Это очень мило с твоей стороны, Герхард.

Мать немного подтянула перину, словно еезнобило, потом спросила:

— Мне не было письма?

— Нет. Я бы принес. А ты ждешь письма?

— Только ответа из санатория. Смогут ли онипринять меня и в этом году?

Какое все серое! — думал Горм. Солнце светитсквозь серые стекла. Розы стоят на подоконнике и вот-вот перевернутся. Отец нехочет снять с себя серый плащ, мать хочет уехать на курорт. А я сам — самыйсерый урод в этой комнате. Я родился в серости. Кто я, почему я настолькосерый, что у меня нет сил что-нибудь изменить? Если мать лежит и ждет смерти, аотец сидит в плаще, потому что должен быть сейчас в другом месте, почему ятолько наблюдаю за этим, не в силах шевельнуть даже пальцем?

Он быстро встал и подошел к окну.

— По-моему, надо позвонить Марианне и Эдель, —сказал он.

— О нет, не стоит. — Мать болезненнопоморщилась.

— Мне же вы позвонили.

В палате воцарилось молчание. Горм необорачивался.

— Я все время порывался это сделать, — короткоответил отец. Этот ответ объяснил Горму, что отец не хотел ни во чтовмешиваться.

— Хотите, я позвоню? — предложил Горм.

— Прекрасная мысль, — еще короче бросил отец.Не успели эти слова замереть в воздухе, как их словно и не произносили.

— Делайте как хотите, — вздохнула мать.

Через четыре дня мать вернулась домой.Походкой старой женщины она поднялась на второй этаж и почти не выходила изсвоей комнаты. Бабушка и тетя Клара нанесли ей короткий визит.

Горм иногда сидел у матери. Она былаподтянута, как обычно, и он не видел, чтобы она плакала, но говорила она мало.

В тот день, когда она ездила на контроль, какона это называла, он заметил у нее на лице следы слез. Отец вечером осталсядома и почти все время провел у нее наверху.

* * *

Эдель приехала домой из Сёрланна. Оназагорела, но вид у нее был озабоченный. Такой Горм ее никогда не видел. И ещеона была обижена, потому что ее так поздно известили о болезни матери. Потелефону она проговорилась, что слышала о предстоящей операции, но забыла. Гормне стал напоминать ей об этом. Наутро после ее приезда, спускаясь к завтраку,Горм через открытые двери столовой услыхал разговор отца с Эдель.

— Похоже, что у мамы есть только один ребенок,Горм, — сказала Эдель. — И так было всегда.

— Не забывай, больна она, а не ты.

Горм вошел в столовую и поздоровался.

— Мы как раз говорили о тебе, — сказала Эдель.

— Я слышал.

— Как се самочувствие? Ты видел ее сегодня? —спросила она.

— Ее только что вырвало, — ответил он и налилсебе кофе. Отец быстро встал и поднялся на второй этаж.

— Этот милосердный самаритянин посещает ее? —Эдель раздавила яичную скорлупу и смяла ее в комок.

Горм не ответил. У нее были розовые, оченьдлинные ногти. На указательном пальце ноготь был косо обломан.

— Ты знаешь, что у нее? — Тон у Эдель былвызывающий.

— Нет. Но догадываюсь.

— Ты не ошибаешься, — ядовито сказала она.

— А тебе откуда это известно?

— Отец мне сказал. Еще вчера.

— Сказал? Тебе?

— Да.

Кожа вокруг ноздрей была у нее в черныхточках. Так бывает при жирной коже, подумал Горм. У отца тоже жирная кожа. Досих пор Горм не обращал внимания, как выглядят люди с жирной кожей. Красивого вэтом было мало.

— Как думаешь, это опасно? — спросила Эдель.

— Нет, если им удалось удалить всю опухоль.

Эдель продолжала мять в пальцах раздавленнуюяичную скорлупу;

— По-моему, это смертельно, — сказала вдругЭдель. Горм отставил чашку и поднял глаза на сестру.

— Ты собираешься ей это сказать?

— Да, если никто другой еще не сказал.

— Хочешь быть самой смелой и отомстить ей зато, что она. по-твоему, уделяла тебе мало внимания?

Горм не понимал, как заставил себя произнестиэти слова, но он только что думал об этом. Ему хотелось прибавить еще кое-что.Вроде того, что ей двадцать четыре года, а ведет она себя как тринадцатилетняядевчонка, и что у нее жирная кожа.

— У нас несчастная семья, — сказала Эдель,словно угадав его мысли. Потом она отодвинула тарелку подальше от края стола ибеспомощно посмотрела на Горма.

Несмотря на все, что тут было сказано, емуневольно стало жалко ее.«Она моя сестра, — с удивлением подумал он. — И хотьона пытается показать, будто отец принадлежит только ей, она знает, что этосовсем не так».

— В нашем доме что-то прогнило насквозь. Я чувствуюэто по себе. Она умрет, это точно.

Эдель склонилась над столом и уронила головуна руки. Плечи ее тряслись. Горм осторожно тронул ее за плечо, прислушиваясь,как Ольга бренчит приборами в буфетной. Он вдруг подумал, что, пожалуй, именноОльге больше всего известно о каждом из них.

— Ты помнишь, чтобы мы когда-нибудь смеялисьздесь, в этом доме? А? Ну-ка скажи!

— Сейчас маме хуже, чем нам! Ясно?

— Любой заболеет, прожив в этом доме всюжизнь, — всхлипнула Эдель.

— Нас никто не заставляет здесь жить.

— Тебя заставляют! — Она подняла на него глазаи перестала плакать.

* * *

Но лето прошло, а мать не умерла. Онаспускалась по лестнице почти как обычно. Горм совершал с ней короткие прогулки.

Марианна приехала на несколько дней, чтобыпроведать маму, как она сказала. В ней появилось что-то чужое и строгое. Онапочти не говорила о Яне Стейне, за которого в прошлое Рождество вышла замуж.Зато много рассказывала о квартире в Трондхейме. О вещах. Она описывала материсвою обстановку, хотя мать не проявляла к этому большого интереса.

Однажды, когда разговор зашел о самочувствииматери, Марианна вспомнила, что она сестра милосердия.

— По вечерам температура может повышаться, —сказала она матери мягко, но решительно. Ее голос свидетельствовал о том, чтоей известно, какие нужно говорить слова, думая при этом что угодно.

Несмотря на самоуверенность Марианны, Гормпонимал, что ей живется несладко. Морщинки вокруг рта говорили не только острахе за мать. Но она больше не хотела делиться с Гормом своими заботами. Иникогда не звала его в свою комнату, чтобы поболтать, как в старые времена.