Поскольку в огромном подвале-общежитии кроватей на всех не хватало, женщины спали посменно. Так хотя бы каждая могла спать в кровати одна. Когда дневная смена вставала на работу, ночная забиралась в нагретые койки; Гуня делила кровать с прачкой, которую совершенно изматывали ночные смены, проводимые за стиркой грязного белья эсэсовцев. По стандартам обычной жизни двухъярусные деревянные койки были грубыми, а сама постель довольно скудной – всего одна простыня поверх набитого соломой матраса и одно покрывало. Но по стандартам Освенцима это был шикарный пятизвездочный отель. Вскоре Гуне удалось организовать себе на кровать плед.

В первые дни в Штабсгебойде Гуня наслаждалась роскошью вставать, умываться и одеваться не впопыхах. Подъем был в пять утра, перекличка – в семь, в широком коридоре подвала, а не под палящим солнцем, дождем или снегопадом. Перекличка длилась недолго, поэтому портнихи могли быстро приступить к работе. Гуня радовалась, видя, как женщины бегают по коридору, а кончики их головных платков подпрыгивают – «как стая маленьких гусынь, которые вышли из воды и затрясли хвостиками»{299}.

Была возможность в тайне использовать оборудование в нижнем подвале команды прачек для стирки формы. Клерки Штабсгебойде носили полосатые платья и белые головные платки; портнихи – серые хлопковые платья, белые фартуки и коричневые комбинезоны. Одежду эсэсовцев стирали вручную вплоть до установки машин в пристройке к лагерю в 1944 году, где сотня женщин работала дни и ночи посменно. В их распоряжении были ванны холодной воды для отмачивания одежды, отдельные ванны для стирки в горячей воде, стиральные доски и катки для белья. Сушилась одежда на чердаке.

В гладильне сорок женщин трудилось в поте лица, тоже посменно, днем и ночью. Комендант Хёсс предпочитал, чтобы его рубашки всегда были свежими и накрахмаленными, как будто только из магазина. Одна из соседок Гуни, Софи Лёвенштейн из Мюнхена, «имела честь» стирать белье доктора Менгеле, Ирмы Грезе и Йозефа Кремера – известных садистов{300}.

Портних кормили тем же, чем и остальных заключенных. В паек входили суррогат чая и кофе, реповый суп, иногда с картофельной кожурой в качестве бонуса, а также хлеб с маргарином и сосиской. Еда поступала с главной кухни, которая располагалась через дорогу, и иногда повара добавляли лишние порции жира, чтобы смазать хлеб. Кормежка Биркенау так плохо сказалась на желудке Гуни, что есть более-менее приличную еду Штабсгебойде она не могла. Она, как и остальные женщины, страдала от долгосрочных последствий недоедания.

Но здесь не приходилось бороться за каждый прием пищи, а это уже было прогрессом по сравнению с дикостями Биркенау. Еду подавали в настоящей посуде, ели в коридоре подвала или в кроватях. В ателье даже стояла плита, на которой можно было разогреть обеденный суп. Иногда эсэсовские женщины приносили портнихам кусочки сахара или шоколадки – то ли в благодарность, то ли из чувства вины.

Но главное – четыре раза в год, заключенным в Штабсгебойде выделяли посылку из почтового хранилища. Изначально посылки предназначались другим заключенным Освенцима, но эсэсовцы никогда не передавали их адресатам. К тому моменту еда, как правило, портилась, да и эсэсовцы сразу забирали себе самое лучшее, но иногда женщинам везло. И они делились находками друг с другом.

Как ни странно, работницы Штабсгебойде могли время от времени отправлять и получать письма, или выходить на связь каким-нибудь другим способом. Сохранившиеся открытки показывают, что женщины получали от друзей и родных посылки. Одна из ближайших подруг Марты в Штабсгебойде, маленькая умница Элла Нойгебауэр, написала письмо по адресу Липтовская улица, дом 5, Братислава, чтобы отблагодарить Дезидера Ноймана за посылку с сыром, шоколадом, беконом, сосисками, помидорами, консервами, сливками и миндалем – настоящий пир{301}!

Марта и сама писала скрывающимся родственникам, благодаря их за посылки с едой – особенно за бекон и лимоны – и посылала им «миллионы поцелуев»{302}. На каждом письме, конечно же, ставилась печать с профилем Адольфа Гитлера.

Главная разница между работниками в Штабсгебойде и работниками в Биркенау, как Гуня и так понимала, заключалась в их внешнем виде. Переход от одежды низкого статуса к более приличным костюмам оказал огромное влияние на всех женщин, кому повезло там оказаться. Однако это нарушило театральную видимость иерархии нацистов, где охранники выглядели внушительно, а заключенные – как паразиты. Чтобы поддерживать различия между «сверхлюдьми» и «недолюдьми», рабочих в Штабсгебойде тоже коротко стригли. Эсэсовские женщины в лагере могли пользоваться услугами четырех косметологов, а также посещать парикмахерскую.

Наличие чистой, приличной одежды помогало снова ощутить себя человеком. В Штабсгебойде к заключенным в «неофициальной» одежде относились спокойнее, чем в остальном лагере. Одна из подруг Брахи в административном блоке, гречанка Эрика Коуньо, организовала из «Канады» розовую рубашку. Она носила ее под полосатым тюремным костюмом. Это казалось такой роскошью, Эрика даже имела смелось показывать тонкую розовую линию у шеи. К лету 1944 года эсэсовцы настолько привыкли к общению с заключенными, работающими в Штабсгебойде, что сами выписали им новые модные платья. Разумеется, на платья не было потрачено ни гроша – их взяли в «Канаде».

В том сезоне в моде были платья в крапинку, что видно по фотографиям евреев, прибывших в Брикенау летом 1944 года, поэтому в чемоданах заключенных и раздевалках перед газовыми камерами был огромный выбор одежды. Серо-синюю форму заменили на голубые платья в белую крапинку. Несмотря на то, что Эрика радовалась приятной и элегантной одежде, она спрашивала себя – что стало с бедной женщиной, которой это платье принадлежало? Но девушка сказала себе носить платье дальше и никогда не забывать, что она видит и слышит в Штабсгебойде{303}.

Чистая и приличная одежда не только помогала заключенным снова почувствовать себя людьми, одежда заставляла высокопоставленных эсэсовцев, работающих с квалифицированными и умными заключенными Штабсгебойде, иначе на них взглянуть. В конце концов они были вынуждены хоть в какой-то степени признать, что заключенные – тоже люди. Например, к французским заключенным, которые занимались научными исследованиями в сельскохозяйственных лабораториях по соседству, директор освенцимских ферм, оберштурмбанфюрер СС доктор Иоахим Цезарь, относился и вовсе как к коллегам.

Рудольф Хёсс порицал подобное. Он жаловался, что «было сложно отличить гражданских сотрудников от заключенных». Более того, он считал, что чем «нормальнее» выглядит заключенная женщина, тем большую опасность она представляет, потому что появляется возможность связей между эсэсовскими охранниками и еврейскими рабочими: «Когда эсэсовский солдат преграждал им путь, они просто «обрабатывали» его красивыми глазками и так добивались, чего хотели»{304}.

Хёсс стремился сохранить различие между работниками СС и рабами-заключенными. Хедвига и другие