ласково называли Ви. Они мне сами сказали.

Виктория с надеждой посмотрела на мужа и взялась за его руку. Крепко, как в день свадьбы, когда они клялись быть вместе до конца своих дней.

По пустой комнате пролетел ветерок из пыли, пахнущий лавандой и табаком. За ним, едва поспевая, устремился другой, с вкраплениями, похожими на крошечные топазы. Они покружились под потолком, будто танцуя, а затем выпорхнули в приоткрытую форточку.

К этому моменту на город уже опустилась ночь, и среди звёзд появилась ещё одна, давно забытая. Самая яркая. Самая долгожданная.

А наутро поникшая и сломанная твидия распустилась впервые за долгое время.

Крылья свободы

Рен ждал уже очень долго. Время, тянущееся как прилипшая жвачка, сводило с ума. А холод — извечный спутник длинных мартовских ночей — отбирал не только силы, но и надежду. Надежду на чудо. На спасение. На жизнь.

Два брата Рена крепко спали, прижавшись друг к другу спинами. В первое время их заточения в этом тёмном помещении с плотными стенами Рен пытался расшевелить братьев, подбодрить. Убедить, что кто-нибудь придёт и поможет.

Сейчас он оставил попытки. Всё равно братья не отвечали. Даже не реагировали на его зов. И не просыпались уже третий день.

Весенняя трель перепархивающих с ветки на ветку птиц давила на уши. Заставляла злиться. Мучила. И в то же время вселяла в душу мечты.

Рен хотел бы стать птицей и улететь так далеко, насколько хватит сил. Птицы думают, что у них есть только покрытые перьями крылья. А на деле они обладают куда большим даром — свободой.

Запертый в тесной душной коробке Рен знал это наверняка.

Через щели проникал ледяной ветер и, глухо воя, промораживал до костей. Пытаясь согреться, Рен протиснулся между братьями, но их тела — тугие, словно слепленные из камней, больно давили на бока и, казалось, только вытягивали оставшееся тепло.

В животе урчало. Последнее, что Рен ел, переварилось так давно, что уже стало тёмными засохшими подтёками на полу. А куски стены, которые Рен смог оторвать и, размочив слюной, проглотить, только комом вставали в горле, не принося хотя бы минутного насыщения.

Единственное, что могло ненадолго приглушить чувство голода — сон. И чем длиннее он становится, тем ближе была встреча с братьями.

* * *

Проснулся Рен от скрипа снега, и замер, прислушиваясь.

Шаги. Тяжёлые, гулкие. Они раздавались совсем рядом.

Чувствуя неприятное покалывание в конечностях, Рен с неохотой поднялся с места. Неловко переступая через тела братьев, он несколько раз споткнулся и чуть не разбил нос о пол. Через единственное отверстие в помещении — то самое, которое удалось создать в попытках набить желудок — проглядывался небольшой кусочек парка с деревьями, бережно укутанными снежными облаками.

Некто, бродящий вокруг, наконец остановился и, наклонившись, попытался сквозь отверстие разглядеть очертания пленника.

Рен не раздумывал. Дрожа от холода, он истошно закричал в попытке привлечь внимание. Закричал — и испугался того, как тихо звучит его голос.

Кто-то снаружи выругался и с ненавистью сплюнул на примятый снег. А затем ударил так, что земля затряслась, завибрировала, закружилась перед глазами. Пол поменялся местами с потолком, и Рен, кубарем покатившийся по помещению, пребольно ударился о стены. Тело одного из братьев накрыло его, передавило грудную клетку.

Лёжа на промёрзлом полу, Рен замер, баюкая боль в рёбрах. Если на секунду закрыть глаза, то можно представить, что летишь. Высоко-высоко. Под самый купол неба. Туда, где тёмные тучи рассеиваются, и солнечные лучи, мягко подсвечивая силуэт, дарят тепло.

Нужно лишь просто подождать. И Рен терпеливо ждал. Время — единственное, что у него осталось. Хотя бы ненадолго.

* * *

— Ой, мама, мама! Что это? — тоненький голосок прорезал тишину и Рен сжался. За звуками всегда следовало движение. За движением — боль. А уже за болью наступала иллюзия свободы.

Но в этот раз всё оказалось иначе. На место боли пришёл свет. Рен прищурился, чувствуя резь в глазах, и заплакал. Горько и отчаянно, но изо всех сил. Как плачут при рождении дети. Как захлебываются от горя взрослые. Как рыдают в агонии те, кто от всего устал.

— Ох, Господи, он совсем замёрз! Ну что за сволочи! — Кто-то мягко дотронулся до Рена. Он сжался, желая стать невидимым. Разом исчезнуть. Сейчас — и навсегда. — Ну как так можно! Неужели совсем сердца нет — таких малышей оставлять на улице в закрытой коробке. Палачи какие-то, а не люди!

— Мама, коробку ударили, наверное! Смотри какая большущая вмятина! Ой, а эти два котёночка почему молчат?

Голос дрогнул, когда женщина, хоть и не сразу, но ответила:

— Они… Они на радуге, сынок.

— А серенький пойдёт на радугу? Посмотри, он тоже почти не шевелится.

Рен почувствовал, что взлетает, и шумно выдохнул. Огромные крылья, как у птиц, выросли за спиной, и долгожданная свобода замаячила где-то вдалеке. В этот раз настоящая.

Пора. Вдруг там, на радуге, будет хотя бы тепло…

И ему действительно стало тепло.

— Нет, — твёрдо ответила женщина, засовывая Рена за пазуху, и застегнула куртку. — Ему туда рано. Он и так настрадался.

— Какой же хорошенький, какой маленький! Как его зовут?

— Он же серенький. Значит… Серый? Серен? Или просто Рен. Но ты можешь назвать его, как захочешь.

— Рен! Мне нравится «Рен»! Мы же его не отпустим на радугу? Правда? — мальчик громко шмыгнул носом и прижался к матери, пытаясь хоть мельком посмотреть на Рена.

— Правда. Он пойдёт с нами. Домой.

Рен не понимал, что такое «дом». Зато знал наверняка, что его обретённые крылья — это чьи-то руки. Мягкие, тёплые, надёжные. Такие бывают не у всех. Их нужно заслужить. Как птицы заслужили дар парить в вышине.

А братья… Теперь их очередь ждать. Он обязательно к ним придёт. Позже. Через много-много лет свободы.

Вероятность третьей победы

Охотник Евгений Ааронович — статный мужчина с тёмными волосами, тронутыми благородной сединой, и аккуратно подстриженными бородкой и усами, — прислонившись спиной к дереву, разделывал дичь. Его племянник, семнадцатилетний Ванька, сидел чуть поодаль и тщетно пытался развести огонь.

На седьмой попытке он сдался и, отшвырнув от себя спички, встал с места.

— Ты чего? — Евгений поднял глаза на племянника, не переставая работать ножом.

— Спички сырые, — недовольно ответил Ванька, а затем, с вызовом глянув на дядю, достал из нагрудного кармана пачку сигарет. — Я попробую зажигалкой. Не смотри так.