и, заняв свой пост у костра, судорожно вздохнул. Вторая за вечер победа внушила уверенности в силах и в вероятности третьей.

Вой раздался через час, когда Ванька уже и забыл про волка, со скукой разглядывая пляшущие языки пламени. Судя по звукам, зверь бродил неподалёку. Он шёл на запах жареной дичи, и голод оказался сильнее страха перед костром.

Мальчик напрягся и встал с места, чувствуя новый прилив адреналина. Опять начало вибрировать тело.

Уперев приклад в плечо, как учил Евгений, Ванька осторожно шагнул в темноту леса, прислушиваясь. Хруст снега раздавался откуда-то справа, метрах в двадцати. Мальчик медленно прошёл ещё немного, оставляя костёр за спиной.

В кустах кто-то зарычал и Ванька, не повышая голос, процедил:

— Иди сюда, тварь. Я готов к своей третьей победе.

Когда волк прыгнул, целясь в горло, Ванька выдохнул и уверенно нажал на спусковой крючок. Он приготовился к звуку выстрела и предсмертному хрипу зверя, мечтая об ободряющем взгляде своего дяди — брата погибшего отца. Будто бы верил, что через него и сам отец увидит этот подвиг. И будет гордиться.

Тогда мальчик ещё не знал, что вероятность третьей победы была равно нулю: охотник, опасаясь, что импульсивный племянник может наделать глупостей, вынул из ружья все патроны.

Котик и Пёсик

Костик шмыгнул носом, потирая озябшие руки, покрытые мелкой сеткой трещинок. Ветер щипал за щёки, заставляя прятать лицо в ворот тонкой курточки.

Рядом крутился верный Пёсик — весёлый и вертлявый щенок с хвостом-бубликом. Он приставал к людям, выпрашивая еду, и тихо поскуливал, когда те равнодушно шли мимо.

Живот сводило от голода и Костик тоскливо глянул в сторону яркой вывески. Читать он почти не умел, но и так знал, что там «ма-га-зин». Это такое место, где взрослые отдают бумажки и получают за это еду. У Костика бумажек не было.

Он вспомнил, что папа часто вечерами приносил домой бумажки, и после о чём-то долго спорил с мамой. Мама кричала, а папа хлопал дверью и уходил обратно. А когда возвращался поздней ночью, то обязательно заходил к сыну и целовал того в щёку, ласково приговаривая: «Ты мой самый любимый Котик-Костик».

От него пахло чем-то горьким и неприятным, и это очень не нравилось маме. Она вбегала в комнату, включала свет и выговаривала отцу, чтобы не приставал к сыну, когда пьяный. Костик боялся ночи. Ночью всегда все ругаются.

А потом пришла она. Костик её не видел — наверное, спал. Но услышал, как утром папка сказал маме, что «она» пришла. Война. Костик подумал, что это какая-то злая женщина, потому что мама начала плакать и причитать, а папа достал из холодильника бутылку, которую Костику запрещали трогать, и снова от него стало неприятно пахнуть.

Костя тогда впервые почувствовал страх. А папа взял его на руки и крепко обнял, шепча на ушко: «Котик-Костик мой любимый, я вернусь, обещаю». Собрал большую сумку и, поцеловав на прощанье сына, вышел из дома.

Теперь мама плакала не только вечером, но и утром, и днём. Мальчик очень хотел её утешить. Он знал, что люди плачут, когда им больно или обидно — как плакал и сам Костик, когда соседский мальчик толкнул его с качелей. А маме было очень больно.

Сын подходил к ней и прижимался тёплым лбом к её бедру, шутливо бодая. Но мама начинала плакать ещё горше, отмахиваясь, и Костик вскоре перестал подходить вовсе.

Одним утром в дверь позвонили. Мама открыла дверь, и мальчик увидел, как в прихожую вошёл незнакомый человек. Он отдал маме небольшой свёрток и сунул пару бумажек. А после крепко обнял, тихо приговаривая: «Ну-ну, не реви».

Дядя заметил затаившегося в углу мальчика и вздохнул:

— Теперь ты главный в доме, малец. Расти большим, крепким, и не обижай мать.

И ушёл.

Больше мама не плакала. Она вообще больше ничего не делала, только сидела у окна и молчала, не реагируя на просьбы мальчика. Иногда варила невкусную жидкую кашу и с грустью глядела на жадно уплетающего еду сына. А спустя неделю или две внезапно собралась, одела Костю и, взяв его за руку, вышла на улицу.

Они шли долго, мальчик уже устал и морщился от боли — сапожки, из которых он давно вырос, неприятно давили на пальцы и натирали кожу до волдырей. Костя дёрнул мать за рукав, страдая от голода, но она промолчала. Бумажки, которые оставил незнакомый дядя, давно закончились, и последнее, что Костик ел утром — это щепотка-другая горького, похожего на паль, чая. Он посасывал этот чай, ощущая во рту травяной вкус, вызывающий тошноту, но от голода тошнило больше.

Возле высокого красивого здания, на котором висели большие буквы «В-О-К-З-А-Л», мама остановилась. Она посадила сына на скамейку и улыбнулась впервые за долго время:

— Костик-Котик, прости меня, если можешь. Война всех забирает, и меня заберёт. Мне надо к папе. Люди помогут, они добрые.

А затем вложила в руки сына кусочек пожелтевшего сахара и ушла. Костик так был рад сладкому, что даже не услышал скрежет тормозов поезда и крики прохожих. Маму же он больше не видел.

Сколько прошло времени, мальчик не знал. Он знал только, что плакать больше не мог — ведёрко со слезами, спрятанное где-то внутри, закончилось.

Костик бродил по улицам, прячась в подъездах от дождя и снега. Спал там же, около батарей. Иногда его выгоняли, пугая милицией, но Костик не обижался. Понимал, что и к людям приходила та самая тётка Война, поэтому они и злятся. Они боялись её и ничего не могли поделать.

Когда его в очередной раз выгнали из подъезда, Костик добрался до подвала, дверь которого забыли запереть, и спрятался там. В подвале было сыро, но тихо и спокойно. Дрожа всем телом, мальчик лёг подальше от выхода, где почти не дуло, и внезапно кто-то тёплый прижался к его спине.

Обернувшись, Костик увидел маленького рыжего щенка всего с одним ухом — вместо второго зияла дыра. Вздохнув, мальчик обнял щенка, как обнимал его раньше папа, и уснул под тихое сопение нового друга — Пёсика.

Вдвоём они изучали город, неспешно прогуливаясь от одной улицы до другой, пока ночь не сменяла день. Костя замечал, что улицы пустынны, а редкие прохожие, спешащие по своим делам, всегда хмурятся, торопливо переговариваясь друг с другом. Костик не спешил. Ему просто было некуда спешить.

Иногда люди давали Костику что-то из еды: то половину булочки, так сладко таявшей