Откуда Соледад было знать, что у нее в животе обретала в то время самая большая любовь ее жизни размером пока что с семечко амаранта. И в то же самое время Нарсисо взрастил в своем сердце собственное семечко любви. И каждое из них начало яростную борьбу за жизнь.

А потом он полюбил ее.

Я не знаю, почему люди с такой радостью предаются тому, что приносит страдание их сердцам. В темноте перед сном в них неизбежно вонзается своими маленькими острыми зубками неотвратимая правда. Словно роль трагического героя – своего рода поэтическая индульгенция, публичное наказание, светозарное горе. Вероятно, так и обстояло дело в случае с Нарсисо Рейесом и ставшей его злой судьбой Эксалтасион.

Когда Нарсисо работал на перешейке*, то чувствовал себя оторванным от всего мира, казалось, он мог убежать куда глаза глядят и никто его не хватился бы. Было огромным облегчением не быть больше Нарсисо Рейесом и похерить все требования и ожидания мира. Подобно тропическим растениям, что произрастают там без каких-либо помех, буйно, изобильно и роскошно, он позволил расцвести своей страсти, неухоженной и неукрощенной, и впервые познал радость бытия.

Когда Нарсисо Рейес пришел лечить свои больные глаза, то увидел перед собой Эксалтасион Хенестросу во всем ее великолепии, но он не мог заглянуть в ее сердце.

Зимой, когда, наступает черед северного ветра, тот разносит песочную пыль по всему перешейку. Ветер клонит пальмы, расчищает небо, задирает юбки у женщин, вздымает морскую воду, и его вой звучит у вас в ушах многие, многие месяцы.

А летом ветра нет и в помине; липкое безветрие приводит всех в удрученное состояние и ganas[297] к ничегонеделанию. Тишина тогда подобна лону печали. И так продолжается до самого вечера, когда налетают москиты.

Ветер желаний надул в Сан-Матео-дель-Мар цирк, способный тронуть сердца даже самых бесчувственных жителей – этих дохлых рыб, – пусть даже назвать это цирком было бы преувеличением – все его артисты переметнулись в него из других профессий. Цирк Гарибальди представлял собой раскрашенного под зебру мула, тянущего древнюю повозку, под завязку нагруженную декорациями с изображениями аэропланов, мадонн и выдуманных тибетских ландшафтов. В труппу входили женщина-фотограф, майяская семья клоунов-акробатов, цыганский аккордеонист/ударник, танцующий енот, предсказывающий будущее, и певица Панфила Палафокс. В день их приезда разговаривать можно было лишь под мелодраматический аккомпанемент ветра.

Как долго, по твоему мнению, женщина может носить ребенка? Твой отец родился летом, разве ты не помнишь? А у тебя дело происходит уже зимой. Ты излагаешь эту историю очень вольно!

Прости меня. Мне тут просто необходим ветер.

Цирк Гарибальди провозгласил о своем прибытии с помощью множества инструментов из прошлых веков – морских раковин, гонгов, marimbas[298], пахнущих дымом бамбуковых флейт и барабана, сделанного из панциря черепахи. Цыган сыграл чудесный вальс, енот аплодировал ему, Панфила пела, клоуны поразили толпу тем, что делали колесо, и акробатикой, а женщина-фотограф раздавала рекламки, где было объявлено о следующем представлении и содержался такой вот призыв: Художественная фотография – достижение нашего века! ¡Un bonito recuerdo! Сохраните на память! Сувенир! Сохраните свои красоту и силу. Пусть ваши дети знают, какими вы были во времена вашей цветущей молодости. Позвольте нам сфотографировать вас. У нас имеются прекрасные дворцы, чудесные сады, а также современные аэропланы, и все это послужит фоном для ваших портретов. Или же, по своему желанию, вы можете выбрать священный образ вашего святого покровителя. Сам президент Обрегон сказал, что наши фотографии «так правдивы и жизненны, что потрясают воображение»!

И хотя цирк Гарибальди вопил и демонстрировал свое искусство что было сил, бешеный ветер грубо трепал всех их, кружил в своем водовороте и заглатывал, как бурное море. Рекламные листки, напечатанные на дешевой газетной бумаге, вырывались из рук и носились над городом словно стая голубей. Пыльные вихри гнали их по городской площади. Куда ни пойди, всюду можно было увидеть эти рекламки с пирамидой из клоунов, балансирующей на волшебно украшенном слоне, хотя в цирке Гарибальди слонов не было.

Грязные клочки бумаги запутывались в пальмовых листьях, другие выпархивали к морю, где попадали в развешанные для просушки рыбацкие сети и в гамаки тех, кто предавался дневному сну. Они набивались в бочки для дождевой воды. Свиньи отыскивали их в густом кустарнике и поедали еще в течение нескольких месяцев. Опускаясь стаями на землю, они врезались в головы жителей, словно саранча. Один из них легко проскользнул под дверь барака для работников Национальной комиссии по транспорту. И те бурно обрадовались неожиданному развлечению. И Нарсисо Рейес направился к площади, где самые старые и самые молодые жители ежедневно собирались в терпеливом и нетерпеливом ожидании какого-либо происшествия.

Выгоревший на солнце шатер изо всех сил сражался с ветром за свое существование, и, остановившись рядом с ним, Нарсисо стал ждать. Женщина-фотограф спокойно фотографировала желающих и превосходно справлялась с этим, несмотря на то, что из-за ветра позирующие ей зачастую выглядели так, будто у них на головах бушует пламя. Оказавшись там, Нарсисо обнаружил длинную очередь желающих сфотографироваться, здесь был, похоже, весь город, но не было Эксалтасион. Сюда пришли целыми семьями, вымыв и причесав предварительно волосы, надев лучшую свою одежду, но практически все были босыми, за исключением слишком уж тщеславных или тех, кто был побогаче остальных, а к ним принадлежали лишь мэр и его крестник. Вдовы с целыми выводками детей и с целыми выводками детей их детей выстраивали свое потомство в ряд и внимательно инспектировали. Младенцы были наряжены в красивые кружевные рубашечки, но те не прикрывали их голые попки. Несколько человек явились со своими любимыми вещами: в руках у кого-то была труба, на ком-то – бейсбольная форма, кто-то принес поросенка. Одна из женщин держала на руках недавно умершего ребенка, одетого ангелочком, у него на голове была мятая бумажная корона.

Когда срабатывала вспышка, никто не улыбался. Здесь не было принято улыбаться, фотографируясь. Жители Сан-Матео-дель-Мар смотрели прямо в объектив теми серьезными взглядами, что можно увидеть на надгробиях. Молодые, старые, матери, красавицы, сыновья, мужья, братья, сестры, обнимаемые любящими старшими сестрами, дети – поодиночке или группками, – все они смотрели исключительно в камеру, словно пристально вглядывались в собственное отражение в зеркале. Так уж у них повелось.

Задник можно было выбрать по своему вкусу. Новое изобретение, аэроплан, на котором Линдберг как раз в то время совершал пробные полеты на летном поле на равнинах Балбуэны между Мехико и Пуэблой; всегда пользующаяся спросом Дева Гваделупская; или дворцовый сад: «Посмотри, как красиво!»