Нарсисо Рейес все ждал и ждал, занимая себя тем, что покупал конфеты – obleas, вафли с карамельной начинкой из козьего молока; трехцветные – в честь мексиканского флага – кокосовые батончики; грильяж с тыквенными семечками; засахаренные апельсины.

И уже почти готовый сдаться – от такого количества сладкого у него ныли зубы, – он вдруг увидел наконец пересекающую площадь Эксалтасион.

– Эксалтасион Хенестроса! – закричал Нарсисо. И подбежал к ней, словно ребенок. – Я купил тебе chuchulucos[299].

К счастью для Нарсисо, у него были с собой эти конфеты. Эксалтасион много перед чем могла устоять, в том числе и перед этим юнцом в fanfarrón костюме в полоску, но только не перед конфетами.

Чтобы завязать разговор, Нарсисо пересказал ей самые свежие сплетни, которых наслушался, ожидая ее. «Ты слышала скандальную новость? О фотографе и певице из цирка? Говорят, эти женщины спят в одной койке».

Эксалтасион Хенестроса разразилась смехом, прикрыв рот руками, эта привычка осталась у нее с тех дней, когда у нее во рту еще не было золотого зуба со звездой. «Неужели? – спросила она. – Могу сказать лишь, что никогда так не делаю».

И не успела она этого сказать… как – пригнись! – в нее полетел торт со взбитым кремом! Что за кремовый торт? Да тот самый, что Святое Провидение любит швырять нам в лицо, когда мы говорим: «О, я никогда…» И стоит вам только сказать «Я никогда», уж поверьте мне, оно сделает это. Порой по воздуху летает великое множество таких тортов, сталкиваясь друг с другом, словно метеориты. Вжик-вжик! То, чего меньше всего ожидаешь – ¡ahí viene! Осторожно, вот он летит! Прямо за углом вас ждет торт со взбитым кремом.

Нарсисо семенил вслед за Эксалтасион, как ребенок, и уговаривал ее сфотографироваться с ним.

– Пожалуйста. Как насчет сувенира, un recuerdo, напоминания об этом вечере?

– Ну если ты желаешь потратиться на это, то кто я такая, чтобы остановить дурака?

Они уселись на венский диванчик, и перед тем как сработала вспышка Нарсисо наклонился к Эксалтасион. И это было очень говорящее движение – он потянулся к ней, как цветок к солнцу.

Остаток вечера они провели в цирке. И хотя цирк Гарибальди был далеко не великолепен, он даровал голодному городу своего рода угощение. Представление состояло из стародавних номеров, пошлых и лишенных обаяния – одни лишь животные выступали хоть с какой грацией, но его спас грандиозный финал – певица Панфила вышла на пустую арену со своей гитарой из Парачо. Одетая, словно campesino[300], в простое белое платье, она пела и пела песни столь простые и искренние, что у слушавших ее болело сердце.

Этот голос. Как дрожащий гриф гитары. Может, и правда, что певицу Панфилу часто одолевали греховные мысли, но когда она пела, то, вне всяких сомнений, подтверждала то, что Бог есть. Я есть Бог, пусть даже на единый проблеск момента. Но в этот самый момент сердце щемит, словно при виде стаи выпрыгивающих из воды дельфинов.

Все плакали. Все были преисполнены радости. А потом жители Сан-Матео побрели к своим домам, обнимая друг друга.

Секрет заключался в следующем. Панфила пела, как говорится, con ganas. С чувством. И это придавало всему, что она пела, подлинность, и подлинность эмоций порождала восхищение, а восхищение – любовь. Своим пением она говорила людям о том, что они не в силах сказать себе сами, о тех чувствах, что они сами в себе не находят. И это ее пение, такое искреннее, такое сердечное, заставило плакать даже такую стойкую женщину как Эксалтасион.

Нарсисо радовался. Он думал, что эти слезы вызваны исключительно чувством к нему. Но так ли это важно? Это была прекрасная ночь, и Вселенная не спешила разочаровать его.

В ту ночь Нарсисо был приглашен в постель Эксалтасион. Хотя это не совсем точно. Он надоедал ей до тех пор, пока она не сочла, что единственный способ избавиться от него, так это впустить его в дом, кое-как обслужить и наконец выпроводить, пообещав встретиться с ним на следующий день.

– Завтра?

– Обещаю.

– Правда?

– Да, завтра, обязательно. А теперь оставь меня одну.

Но когда он пришел к ее дому на следующий вечер, оказалось, что он пуст. Он нашел там лишь нескольких худосочных цыплят да собак, рыскающих по помойке. Дети сказали ему, что она ушла с большим узлом своих вещей.

– Но как так?

– Она ушла с женщиной.

– С какой женщиной?

– Да вы знаете. С той, что из цирка. С певицей.

И это было правдой. Она исчезла вместе с Панфилой Палафокс.† Они растворились в воздухе словно призраки, ведь никто не мог сказать, в каком направлении они ушли. Был сухой сезон, и дороги столь пыльны, а ветер столь свиреп, что они не оставили следов.

Спустя несколько дней цирк Гарибальди покинул город. И ко всему прочему, принесенный портрет лишь добавил ему горя. Женщина-фотограф была удручена не меньше, чем Нарсисо, ведь ее тоже покинули, и она не могла заставить себя доставить его лично. Она отослала его с крестником мэра, что тот со всем тщанием и исполнил, непрерывно болтая при этом, словно принес он хорошие новости, а не горе.

Фотография разбила сердце Нарсисо. Фотограф взяла на себя труд вырезать изображение соперницы, так что остался один Нарсисо. Нарсисо Рейес смотрел на то, что осталось от бурого снимка. Он наклонился, как стрелка часов, показывающая без десяти шесть, его голова тянется к привидению. Ay, небо моего сердца!

*Если представить, что Мексика – девушка Гибсона, то Теуантепекский перешеек – ее талия. Местные жители до сих пор хвастают тем, что здесь можно искупаться в Мексиканском заливе перед завтраком и в Тихом океане на закате, но это справедливо только в том случае, если у тебя есть машина. Во времена детства Нарсисо и Соледад, когда автомобиль еще не был изобретен, поезда ходили двадцать раз в день, соединяя два океана и доказывая миру, что современная Мексика переживает свое быстрое становление. Но прорытый в 1906 году Панамский канал положил конец этому, и хорошо было, если теперь здесь проезжал хотя бы один поезд в день.

Железные дороги протянулись в столь дикую местность под названием Теуантепек благодаря любви. Именно здесь служивший во время французской оккупации солдатом будущий диктатор Порфирио Диас встретил любовь всей его жизни Хуану Ромеро, или донью Кату, и до самой своей смерти оставался ее любовником. Железные дороги, спасибо этой вечной страсти, построили по приказу Диаса и по ее просьбе, и потому рельсы подходили почти к самым дверям ее ослепительно безвкусного особняка. Это не только способствовало частым визитам возлюбленных друг к другу, но гудки поездов еще и добавляли их свиданиям очаровательно меланхолический оттенок.