Да и для основной части стопарижан ПЛС был скорее диковинкой, чем насущной проблемой. В первые часы их волновало другое.

Например, крыша над головой. Очень многие доны в первые же полчаса черт-те в чем выскочили на улицы, не озаботившись тем, чтобы запомнить свои новые адреса, и в результате на некоторое время превратились в бомжей без единого сю в кармане. Пометавшись по улицам и хорошо усвоив, что это сейчас опасно, доны почувствовали, что им хочется есть, пить и отправлять естественные надобности. С последним, правда, проблем не было – общественные туалеты работали без сбоев. Однако рестораны, кафе и притонии из тех, что управляются и до сих пор обслуживаются людьми, закрылись. Оставались автоматические забегаловки из депта моторольного сервиса, которых Дон органически не переваривал (и, кстати, зря), а они в долг не давали.

В поисках еды, крова, денег, безопасности и какой-нибудь более приличной одежды доны стали проникать в чужие квартиры (собственно, они все для них были чужими – пусть читатель, если хочет, подберет более подходящее прилагательное), что привело ко множеству порой забавных, порой досадных, а чаще мрачных недоразумений.

Улицы Парижа‐100 были переполнены народом, щеголявшим в самых иногда неожиданных нарядах. Город гудел, как неисправный вегикл, отказывающийся совершить посадку. На набережной Кронверк почему-то строили баррикаду. Туда-сюда с очевидной бессмысленностью спешили стихийно возникающие и так же стихийно распадающиеся толпы ошалелых, в крайней степени нервозных людей. Примечательно, что толпы эти почти всегда оказывались однополыми – мужчины отдельно, женщины (часто в мужских нарядах или дамских ночных сорочках) отдельно. Вот различие по возрасту было слабым.

Сам «китайский» воздух Парижа‐100 был, казалось, перенасыщен нервозностью, граничащей с истерическим припадком. То тут, то там по малейшему поводу, а то и без него вовсе, вспыхивали мгновенные ссоры, порой переходящие в массовые побоища, причем жесточайшие – не на жизнь, а на смерть.

Самое грандиозное случилось на площади Аквариум в три часа двадцать минут Новой эры. Пустяшная перебранка между двумя донами меньше чем за минуту переросла в масштабную потасовку, которая вскоре охватила всю площадь. Никто не знал, против кого, за что и почему он дерется, но каждый делал это со злобой необычайной. О пощаде поверженного не было даже речи, впрочем, поверженные ее и так не просили. В ход были пущены не только пятки и кулаки; в воздухе откуда ни возьмись замелькали ножи и тяжелые предметы, заменяющие дубинки; потом сразу в нескольких местах громко затрещали разрядники, а на ступеньках Музея искусственных наук забесновался совсем еще юный дон с огромным скваркохиггсом в руках – скваркохиггс истерически взвизгивал, каждым выстрелом унося десятки доновых жизней.

Окончилось все так же мгновенно, как и началось. Люди словно по сигналу опомнились, застыли на секунду в ужасе от происшедшего и в панике разбежались кто куда, с плачем, стоном и криком. На площади, густо покрытой трупами и тяжелоранеными, осталось человек десять конченых психов. Пританцовывая с торжествующе поднятыми руками, они перебегали от тела к телу, что-то выкрикивали, напевали и время от времени воздевали к предутреннему небу восторженные лица. Минут через сорок после того, как все кончилось, туда примчались доны из Наслаждений. Кровь и слюна.

Почти каждый на улицах был на грани нервного срыва, а те, кто не был, в большинстве своем эту грань оставили далеко позади. Число городских сумасшедших в ту ночь увеличилось в П‐100 на многие тысячи, если не десятки тысяч.

Любому стороннему наблюдателю такой всеобщий нервный вздрызг, даже с учетом недавно перенесенного холокоста, показался бы немножко неестественным и преувеличенным. Но сторонних наблюдателей к тому времени на Париже‐100 не было, если, конечно, не считать Фальцетти, для которого любой нервный вздрызг представлялся обычаем. Там были одни доны.

И каждый дон, наблюдая окружающее его безумие, думал не о том, что оно неестественно и что следовало бы поискать причину этого феномена, а о том лишь, какой, оказывается, неожиданно ужасный он человек.

«Вот это я такой и есть, – горько думали доны. – Все эти психи, все эти неврастеники – это я. Тут уж никаких сомнений, надеюсь? Это все я, просто в других обстоятельствах. Если бы я хоть на секунду мог предположить раньше, что способен на все то, что вижу сейчас вокруг, в чем сам – между прочим, между прочим! – принимаю непосредственное участие, то никогда не пошел бы против моторол. Не дело это для такого извращенного и неуравновешенного субъекта. Такой человек прежде всего должен заняться собственным лечением, а не лечением человечества».

Под действием таких мыслей кое-кто и в самом деле направлялся к ближайшему Врачу, однако Врачи в ту ночь работали с большой перегрузкой, к каждому из них стояла большая очередь.

То тут, то там неизвестно почему вспыхивали пожары – вещь крайне редкая для Парижа‐100. Самый крупный занялся в центре, на Второй Белой, идущей параллельно Хуан Корф. Там пылал громадный жилой билдинг, заселенный Бездельниками и социально защищенными семьями. Очевидцы утверждали, что билдинг загорелся сразу с нескольких концов и на нескольких этажах. Пожарная команда прибыла почти сразу, однако до этого огонь в считаные минуты умудрился пожрать несколько перекрытий. Билдинг готов был уже обрушиться, но пожарники, как всегда, сработали быстро и четко. Сначала сквозь разбитые и целые окна в здание ворвались птицы-спасатели и вытащили оттуда всех погорельцев. Вслед за ними началось собственно тушение пожара – понадобилось несколько штатных стай птиц-тушителей, чтобы быстро и полностью подавить пламя. Не успели тушители построиться в угол отхода и убраться в свои дежурные гнезда, как на смену им поползли несметные ремонтно-строительные стада.

Примерно в то же время обрушилось самое высокое сооружение Парижа‐100 – Парковочная мачта Гнедлига в Первом городском парке. Эта мачта – необычайно узкая игла высотой 576 метров – считалась одной из достопримечательностей Парижа‐100, хотя большинство горожан ничего достопримечательного в ней не находили.

Мачту взорвали, хотя злоумышленники так и не были найдены. Взрывы произошли одновременно в двух местах – у основания и посередине, там, где, по слухам, сразу несколько ареальных спецслужб устроили общую комнату байпассной связи с Метрополией. Самое странное – никто из свидетелей, а их оказалось довольно много, никаких взрывов не слышал, просто в один прекрасный миг игла с треском сломалась посередине, потом «словно как бы чуть-чуть подпрыгнула» и распалась. На счастье, в обоих лифтах Иглы никого тогда не было, поэтому, если не считать убитых падающими обломками (а их и так никто не считал), жертв ее падение никаких