бы не умер. И особенно — никогда бы не умер ни один человек, которого любят. А если бы ты видел лицо мамы Алекса в тот момент, то в мире никто никогда больше бы не плакал. Ни из-за порванных колготок, ни вообще. Никто бы никогда не плакал. Но ты предпочел не видеть ни лица Лары Фабиан, ни лица мамы Алекса. Я не знаю, сколько было зрителей на том концерте Лары Фабиан, но когда она не смогла петь — запели они. Все. И если бы ты видел лицо Лары Фабиан, когда все зрители запели вместо нее, я даже не знаю, что ты должен был сделать. Отменить первородный грех, наверное. И это как минимум. Наверное, поэтому ты и специально не видел лица Лары Фабиан, когда все зрители запели вместо нее. А Лара допела тогда Je t’aime вместе с залом. Ее голос дрожал, но она допела. Голос мамы Алекса тоже дрожал, но она смогла сказать мне: папа Алекса умер два года назад. Рак. У Тадеуша в Праге был маленький магазин дисков. В основном — рок и джаз. Когда узнали диагноз… Тадеуш шутил, что на небе откроет такой же, только больше… Она провела рукой по полке с дисками: это всё, что осталось от него, но музыку с тех пор я не могу слушать.

Она быстро ушла на кухню, и вернувшийся Алекс не увидел слез на ее лице.

— Так ты видел папу? — требовательно повторил мальчик.

— Видел, — соврал я.

Когда ты Бог — врать легко. Когда ты Бог — тебе верят.

— У твоего папы крутой магазин дисков, прямо напротив школы для ангелов, — продолжал врать я. — Вот, это он для тебя передал, — я отдал мальчику диск хипов.

Если бы я действительно был Богом, то подарил бы парню диск Лары Фабиан. Я бы подарил Алексу все диски мира, но я не был Богом и у меня была только пластинка хипов. И я подарил ее Алексу.

— Концертник, — оценил подарок Алекс.

А потом вернулась мама Алекса, и мы уже с ней пели хором. Ну или врали хором: папа беспокоится, что ты слишком много играешь в плейстейшен. И говорит, что надо обязательно заниматься спортом.

Je t’aime — пела Лара Фабиан.

— Я люблю тебя, — поцеловала сына мама Алекса.

Ты молчал. Ну, или плакал. Если бы ты был — ты бы плакал.

Богу бы я ни за что не дала

Я вышел на лестницу покурить, думая о том, что в мире творится что-то непонятное. Какая-то хрень. Нет, в мире всегда творится какая-то хрень, но все-таки июль в середине марта — это перебор. А еще на пятаке пластинки, ну, той, что отец Алекса передал своему сыну, была знаменитая эмблема Bronze — обезьяна, идущая по кругу к человеку. Но год выпуска — 1991-й, когда студия уже разорилась и ничего выпускать не могла. А Байрон тем более не мог подписать этот альбом — он умер в 1985-м. Похоже, отец Алекса действительно открыл магазин напротив школы для ангелов и туда как-то зашел Дэвид Байрон, чтобы подписать для Алекса диск.

Рыжеволосая мама Алекса тихо встала за моей спиной.

— Мог бы и в квартире покурить, — сказала она мне. А помолчав, добавила: — Раньше мы с мужем ругались, чтобы курил в окно. Теперь я у нас на кухне жгу его сигареты. Пахнет немножко Тадеушем.

Я молча курил, не зная, что сказать.

— Спасибо тебе. — Она вытащила из моей руки сигарету, затянулась. Солнце текло медом по ее волосам. — Только зря ты морочишь голову Алексу этим Богом, — выдохнула она вместе с дымом. — Нет его. И слава богу, что нет.

Упругая грудь прижалась к моей спине, и у меня моментально встал.

— Ну вот видишь, — она легко провела рукой по моему паху, — ну какой ты Бог. Ему я бы ни за что не дала, — усмехнулась мама Алекса и стала подниматься по лестнице в квартиру.

У двери она остановилась.

— Приходи через пару часов — Алекс уже уснет.

Я молча покачал головой и стал спускаться. Надеюсь, Алекс простит меня, что я не попрощался. Из квартиры мне вслед донеслось вступление July Morning — с того самого диска, что передал с небес Тадеуш для своего сына.

Дашазависимость

Я плохо помню, как доехал до аэропорта, как сел в самолет. Тоска. Такая тоска, которая бывает перед рвотой, только душевная. Перед глазами крутился пятак Bronze — тот, где обезьяна становится человеком. Или наоборот — человек становится обезьяной. А еще ты уселся рядом в кресло. Ты — это Бог. Ты остановил рукой крутящуюся пластинку и спросил:

— Знаешь, что в July Morning соло на клавишных исполнил вместо Хенсли Манфред Манн? Продюсеры настояли.

Я пожал плечами: конечно, знаю.

А ты продолжал:

— Хенсли смирился, но Манфреду он этого не простил.

Ты посмотрел многозначительно на меня и исчез. А меня вырвало. Душевно.

А потом стало легче. Не из-за того, что вырвало, — это все Дэвид Байрон. Тот самый, который умер от перепоя в 85-м, а потом зашел в магазин напротив школы для ангелов и подписал диск для Алекса. Великий «черный» концертник хипов. Наш самолет летел на высоте более десяти тысяч метров, но голос Байрона забирался гораздо выше и терялся где-то в космосе. «Я буду искать тебя… в своем сердце, в своем разуме, в своей душе…» Не верьте: великий Дэвид Байрон умер не из-за спиртного. Он умер из-за его отсутствия. Он не пил несколько месяцев, и у него остановилось сердце. Ну а в диагнозе написали алкогольная зависимость. У меня тоже зависимость — от Даши. Тяжелая и неизлечимая. Дашазависимость. Так и напишите в некрологе, когда мое сердце остановится. Примерно через три с половиной часа. Хотя в некрологах нужна точность. На часах 20:21. Значит, через три часа и тридцать девять минут.

Глаза цвета счастья и магии

Небо Иерусалима похоже на Дашины глаза. Глаза цвета счастья и магии.

Иерусалимское небо говорит со мной хриплым голосом Дженис Джоплин; оно неуловимо, словно Майлз Дэвис, поклявшийся никогда не повторяться и всегда удивлять. Магическое, колдовское небо. Глядя на него, мне даже начинает казаться, что ты есть.

Ну а под этим небом есть город Иерусалим. А в городе том — я, вернувшийся из Праги без копейки. Ну, почти. Копеек действительно не было, а из остальных денег — девяносто четыре шекеля.