– Я не девочка, – стиснув зубы, я сжимаю кулаки.

– Значит, просто глупая? – он наклоняет голову:

Я делаю глубокий вдох через нос: мне тошно от одной только мысли, что меня снова бросят в эту холодную комнату.

– Прошу тебя, я не хочу возвращаться в этот подвал.

– Ты и не вернешься, – он вздыхает, потирая пальцами челюсть.

– Нет? – с чувством облегчения я вскидываю голову.

Машина останавливается – синие и красные огоньки мелькают на моей коже сквозь окна.

Что, черт возьми, происходит?

Дверь открывается – Крюк выходит и протягивает мне руку. Почти не дыша, я вкладываю свои пальцы в его ладонь, позволяя помочь мне подняться. Он противоречив: то угрожает моей жизни, то ведет себя как джентльмен. Страшно представить, как у него получается делать и то, и другое так безупречно, словно эти два состояния – неотъемлемые части его самого, мирно сосуществующие как единое целое. Все, чему меня когда-либо учили о добре и зле, вылетает прямо в окно и размывается у меня в голове.

Я выхожу из машины, и воздух покидает мои легкие.

В воздухе стоит сильный запах гари, от которого щиплет в носу. Вокруг полно пожарных машин и машин скорой помощи, несколько полицейских автомобилей припаркованы чуть поодаль. А от «ВР» больше ничего не осталось. Сгорел дотла, оставив после себя лишь обломки.

– Боже мой. Что случилось? – я прикрываю рот рукой.

Лицо Крюка стоически сохраняет спокойствие, пока он осматривает повреждения:

– Твой отец, полагаю.

– Нет, – сердце замирает, и оправдания срываются с языка прежде, чем я успеваю обдумать слова. – Он только недавно был с нами, он бы не…

Пока Крюк на меня смотрит, любые мои слова затихают, а в голове проносятся воспоминания о сегодняшнем вечере. Я проглатываю печаль, зарождающуюся внутри меня и распространяющуюся по всем клеточкам организма.

С тротуара доносится пронзительный вопль – я едва успеваю моргнуть, как официантка из «ВР» подбегает к Крюку и бросается к нему с объятиями на плечи.

В груди щемит от этого зрелища, но я отступаю в сторону, дав им возможность побыть вместе. Да и какое мне дело до того, что они дарят друг другу утешение?

Руки Крюка медленно поднимаются, отстраняя ее от себя.

– Мойра.

– Крюк, это было ужасно. Я не знаю… – она всхлипывает. – Я понятия не имею, что произошло. В одну секунду все было хорошо, а в следующую…

Мойра закрывает рот, снова срываясь на рыдания, а я оглядываюсь по сторонам в надежде, что люди, которые были внутри, не пострадали.

С другой стороны, я испытываю странное облегчение: раз нет «ВР», то и нет подвала с кандалами и цепями.

Задерживаться в этом месте нам не пришлось: совсем скоро Крюк снова посадил меня в лимузин и повез на свою яхту.

Так или иначе, но в итоге мы оказались на его кровати, по-прежнему одетые в вечерние наряды, не разговаривая и почти не двигаясь. В голове прокручиваются события последних нескольких дней, я снова и снова возвращаюсь к ним, гадая, правдивы ли слова Крюка.

Действительно ли мой отец несет ответственность за такой большой ущерб.

Меня накрывает тревога, сердце колотится о грудную клетку.

– Ты собираешься убить меня? – спрашиваю я, глядя в потолок.

Его сцепленные пальцы лежат на животе, поднимаясь и опускаясь вместе с его ровным дыханием.

– Я еще не решил.

– Ты правда думаешь, что это сделал мой отец? – в горле образуется ком.

Он вздыхает, проводит рукой по лбу, его глаза закрываются.

– Детка, твои вопросы становятся очень утомительными.

Я до крови кусаю внутреннюю сторону щеки, сдерживая слова, которые так и норовят вырваться наружу.

Я решаюсь взглянуть на его лицо. Грусть проступает в его чертах – она настолько неприметна, что ее едва можно уловить в его опущенных глазах и в тяжелом молчании, – словно вокруг него царит атмосфера меланхолии и скорби.

– Мне жаль, что твой бар пострадал, – шепчу я.

– Он был не мой.

– О, я думала… – я удивленно вскидываю брови.

– Он принадлежал Ру.

– А Ру… где? – я киваю, покусывая губу.

Он поворачивается и смотрит на меня обжигающим взглядом – из-за подушки его волосы слегка растрепались. Я замираю, надеясь, что он найдет ответ.

Его язык скользит по нижней губе.

– Мертв.

Это слово – пусть я и ожидала его услышать – обрушивается на меня как удар кувалды, а все разговоры прошедшего вечера собираются воедино, как недостающие кусочки головоломки. Ру мертв. А мой отец спросил, куда он пропал, с ухмылкой на лице.

Гнев и неверие боролись внутри меня, сталкиваясь друг с другом в катастрофическом взрыве боли. Боли за человека, который меня вырастил. Боли за отца, которого я потеряла.

Я не извиняюсь за смерть Ру. Что-то подсказывает мне, что Крюк не оценит этих слов, и они только склонят чашу его гнева против меня, а последнее, чего я хочу, – это расстроить его еще больше. Уж точно не сейчас, когда мы нашли какой-то странный баланс, временное перемирие.

– Когда я была маленькой, – начала я, – папа приносил мне желуди.

Крюк застывает, и я делаю паузу, но когда я вижу, что он не собирается ничего говорить, я рискую и продолжаю:

– Это так… глупо, правда. Мне было пять лет, и я была самой большой папиной дочкой на свете, хотя его почти все время не было дома, – моя грудь напрягается. – Но когда он возвращался домой, заходил в мою комнату, убирал волосы с моего лица, наклонялся и целовал меня в лоб на ночь…

Слезы затуманивают мое зрение, и я зажмуриваю глаза, пока горячие, мокрые дорожки стекают по моему лицу.

Тогда я притворялась спящей, боясь, что если он узнает, что я не сплю, то перестанет ко мне заходить, – у меня в горле застревает комок, и я даже не уверена, что смогу вымолвить хоть слово.

– Зачем он приносил желуди? – глядя куда-то перед собой, спрашивает Крюк низким и хриплым голосом.

Я улыбаюсь.

– У меня случались срывы, когда он уезжал: я боялась, что он улетит и никогда не вернется домой. Однажды ночью, когда он прощался, в окно что-то упало, а когда я проснулась утром, то вместе с запиской, в которой отец обещал скоро вернуться, увидела на столике желудь, – смеясь, я качаю головой, а после пожимаю плечами, вытирая слезу. – Это был просто глупый желудь, но… я не знаю, я тоже была глупым ребенком. Вкладывала любовь в вещи, которые этого не заслуживали. Но с той ночи, когда бы он ни уходил, он приносил