Потом мы ужинали и укладывали Нюту спать. В моей пестрой ночной рубашке с оборками она выглядела словно тоненький пестик внутри пышного цветка. Мальвы, например. Перед тем как смежить белесые реснички, Нюта вполне отчетливо произнесла:

– Спасибо вам за все. Но завтра я ухожу домой. Мне надо домой. Я хочу быть дома! – и после этого сразу заснула.

Я тоже стала готовить себе постель, потому что мою заняла Нюта. Укладывая на пол запасной матрас, белье, одеяло, я представляла себе большой зал, где спят по двадцать – двадцать пять человек зараз. Неукрытые, без подушек, вшивые. Но человек, как известно, ко всему привыкает. Вот и мои старые знакомые – бомжи… Они тоже считают верхом комфорта чердак, когда их оттуда не гонят. Интересно, как там бомж в тулупе, пришел ночевать? Все-таки он очень помог нам с Нютой, без него мы бы нипочем не справились с ситуацией…

Этой ночью мне приснился сон, который я уже несколько раз видела раньше. На середине комнаты лежал больной, вокруг которого стояли сочувствующие в белых халатах – хотя их длинные, ослепительно белые одеяния напоминали халаты лишь отдаленно. Да они и сами были особенные: все знали, все могли, кроме того, чтобы собственной силой дать больному выздоровление. Могли навевать прохладу, как будто у них есть крылья, и сыпать в палате веселый первый снег.

Узнать о больном приходили посетители, тоже весьма необычные: люди в старинных княжеских нарядах, и в военном доспехах, в монашеских черных рясах. Это были не только мужчины, но и женщины. С прошлого раза я запомнила троих: худую стремительную странницу в красной кофточке и зеленой юбке… Потом старушку, со светящейся улыбкой в слепых, как будто прищуренных глазах (хотя можно было не сомневаться – она все видит!)… И еще одну женщину, одетую как древнерусская княгиня. Сейчас мне казалась, что эта последняя, глядя, как все они, на больного, отдельно взглянула и на меня.

А больной сегодня выглядел иначе: такой же рослый, широкоплечий, как всегда, но заросший темной курчавой бородой и одетый в старинную русскую рубашку, вышитую у ворота, черные шаровары и желтые сапоги с кистями. Его свесившиеся с постели руки были сжаты в огромные кулаки, испачканные человеческой кровью. Рядом на полу валялся окровавленный нож, а из-за пояса выглядывал кистень, тоже весь в крови. Больной был сегодня разбойником Кудеяром, сгубившим много невинных душ. И в этом каким-то образом заключалось все плохое нашей страны: все злодейства, ужасы, трагедии, происходящие в ней сегодня. Были там и все мы: Валька, грозящаяся убить врача, и запойный Толик, и одеяльные бизнесмены, и даже я сама, восемь лет пребывающая в депрессии после конкурса. И еще множество лиц, в которые я просто не успела вглядеться.

Между тем посетители, навестившие больного, все вместе подняли руки и стали о чем-то просить, хотя я не видела, к кому они обращались. Вместе с ними заволновались и те, кто всегда стоял у постели, – крылатые в белых одеяниях. Было видно, что они вкладывают в свою просьбу все внутренние силы. И вот лежащий посреди них разбойник Кудеяр стал на глазах меняться: с лица сошла дикая ухмылка, оскаленный рот закрыли потончавшие губы, темная борода поседела и поредела. Все черты злодея потеряли грубую сочность, и на враз осунувшемся лице появились сухонькие складочки. Тело тоже изменилось: уже не буйный молодец в рубахе и шароварах, а почти бесплотный старичок в монашеской рясе. Вместо разбойника Кудеяра на постели лежал «старец честной Питирим».

Через минуту он должен был очнуться, чтобы радостно узнать всех, кто стоял вокруг него, на кого он сам теперь был похож. А вместе с этим удивительным изменением произошли другие, неисчислимые в своем множестве: сколько людей вдруг тоже изменилось! Это было видно на стенах, отражавших, кажется, весь мир. Мне было интересней всего посмотреть на тех, кого я знала. И я увидела спокойную, бросившую пить Вальку, год за годом вызывающую все больше уважения в своем Расуле, так что он стал подумывать: а не глупо ли лишать ребенка такой матери? И Толика, который вместо запоя уходил теперь в богадельни переворачивать стариков и в детские дома проводить военно-спортивную игру «Зарница». А бизнесменов с восьмого этажа я совсем не узнала: так изменились их самодовольные, лоснящиеся от чрезмерной сытости лица. Они по-прежнему шили одеяла, но переехали из нашего подъезда в специально оборудованное помещение, чтобы не подвергать дом опасности пожара, и, кстати, отдают часть прибыли на строительство специального приюта для бомжей, куда первым номером будет помещен одноногий с нашего чердака. И другие тоже, но среди них почему-то не значился бомж в тулупе.

Саму себя я тоже увидела. Женщина в княжеском одеянии вдруг кивнула мне, чтобы я подошла. И все вокруг, в белых одеждах и разноцветных, в черных монашеских рясах, смотрели на меня с улыбкой. А еще один, самый главный взгляд, шел сверху, светлый, словно поток солнца сквозь отверстие в потолке. Впрочем, потолка не было, над нашими головами светилось небо. Я чувствовала, что сейчас произойдет что-то очень важное, очень радостное…

Но тут снова все изменилось. Видно, кончилось время, которое Кудеяр мог быть старцем Питиримом: он снова стал превращаться в мрачного богатыря с окровавленными руками. И снова все братство собравшихся воздевало руки с великой просьбой, и вновь прояснялись его черты, а когда просящие, устав, роняли руки в изнеможении, на подушке опять возникало лицо разбойника. Так было несколько раз, пока я наконец не проснулась.

Сегодняшний день был днем «выдачи невесты», как, борясь с подступающей слезой, пошутила моя мама. Мы должны были к трем часам отправить Нюту на восьмой этаж, после чего она переходила под юрисдикцию бомжа в тулупе. А уж он передаст ее бизнесменам, которые думают, что никого знакомых в этом подъезде у Нюты нет. Как сказал бомж, они любят нанимать именно таких девушек – за которых в случае чего некому вступиться.

– Может, все-таки не пойдешь? – напоследок спросила мама. – Останешься с нами?

– Нет, – упрямо мотнула Нюта светлой головкой на неправдоподобно тоненькой шее. – Я домой. Спасибо вам, Вера Петровна, и тебе, Мальвина…

– Если будут обижать, возвращайся! – напутствовали мы с мамой.

В назначенный час Нюта, в моем перешитом платье и с узелком, в который было завязано мое прокипяченное и тоже ушитое бельишко, вышла из нашей квартиры. С седьмого этажа на восьмой – путь перемены судьбы. Держась на несколько ступенек сзади, я слышала звонок в дверь и голос бомжа в тулупе, нарочито хрипло сообщающего, что он «привел чувиху», – и попросившего в связи с этим «на четвертинку». Последние слова меня разочаровали: как-то так получилось, что я уже стала считать этого бомжа человеком нашего круга, даже более продвинутым, чем мы с Нютой, выручающим нас из беды. А бомж всегда бомж – хоть он и делает доброе дело, в голове у него прежде всего выпивка.

Дверь на восьмом этаже захлопнулась: значит, Нюта попала наконец в родную квартиру. Что ее там ждет? Конечно, мы будем видеться – я, как убирающая подъезд, могу общаться с ней, не вызывая подозрений. Подружились дворник и швея-рабыня, разве не бывает?