– Не знаю, – отвечала Нелли, тихо и как бы задумываясь. –Она за границу ушла, а я там и родилась.

– За границей? Где же?

– В Швейцарии. Я везде была, и в Италии была, и в Парижебыла.

Я удивился.

– И ты помнишь, Нелли?

– Многое помню.

– Как же ты так хорошо по-русски знаешь, Нелли?

– Мамаша меня еще и там учила по-русски. Она была русская,потому что ее мать была русская, а дедушка был англичанин, но тоже как русский.А как мы сюда с мамашей воротились полтора года назад, я и научилась совсем.Мамаша была уже тогда больная. Тут мы стали все беднее и беднее. Мамаша всеплакала. Она сначала долго отыскивала здесь в Петербурге дедушку и всеговорила, что перед ним виновата, и все плакала... Так плакала, так плакала! Акак узнала, что дедушка бедный, то еще больше плакала. Она к нему и письмачасто писала, он все не отвечал.

– Зачем же мамаша воротилась сюда? Только к отцу?

– Не знаю. А там нам так хорошо было жить, – и глаза Неллизасверкали. – Мамаша жила одна, со мной. У ней был один друг, добрый, как вы...Он ее еще здесь знал. Но он там умер, мамаша и воротилась...

– Так с ним-то мамаша твоя и ушла от дедушки?

– Нет, не с ним. Мамаша ушла с другим от дедушки, а тот ее иоставил...

– С кем же, Нелли?

Нелли взглянула на меня и ничего не отвечала. Она, очевидно,знала, с кем ушла ее мамаша и кто, вероятно, был и ее отец. Ей было тяжело дажеи мне назвать его имя...

Я не хотел ее мучить расспросами. Это был характер странный,неровный и пылкий, но подавлявший в себе свои порывы; симпатичный, нозамыкавшийся в гордость и недоступность. Все время, как я ее знал, она,несмотря на то, что любила меня всем сердцем своим, самою светлою и ясноюлюбовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не моглавспоминать без боли, – несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кромеэтого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем;даже, напротив, как-то сурово таилась от меня. Но в этот день, в продолжениенескольких часов, среди мук и судорожных рыданий, прерывавших рассказ ее, онапередала мне все, что наиболее волновало и мучило ее в ее воспоминаниях, иникогда не забуду я этого страшного рассказа. Но главная история ее ещевпереди...

Это была страшная история; это история покинутой женщины,пережившей свое счастье; больной, измученной и оставленной всеми; отвергнутойпоследним существом, на которое она могла надеяться, – отцом своим,оскорбленным когда-то ею и в свою очередь выжившим из ума от нестерпимыхстраданий и унижений. Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей ссвоею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязнымпетербургским улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целыемесяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минутыее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, ноуже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего насвете. Это был странный рассказ о таинственных, даже едва понятных отношенияхвыжившего из ума старика с его маленькой внучкой, уже понимавшей его, уже понимавшей,несмотря на свое детство, многое из того, до чего не развивается иной в целыегоды своей обеспеченной и гладкой жизни. Мрачная это была история, одна из техмрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почтитаинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенныхзакоулках огромного города, среди взбалмошного кипения жизни, тупого эгоизма,сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, средивсего этого кромешного ада бессмысленной и ненормальной жизни...

Но эта история еще впереди...

Давно уже наступили сумерки, настал вечер, и только тогда яочнулся от мрачного кошмара и вспомнил о настоящем.

– Нелли, – сказал я, – вот ты теперь больна, расстроена, а ядолжен тебя оставить одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня иузнай, что тут есть тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное,оскорбленное и покинутое. Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь послетвоего рассказа так, что я, кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сиюминуту...

Не знаю, поняла ли Нелли все, что я ей говорил. Я былвзволнован и от рассказа и от недавней болезни; но я бросился к Наташе. Былоуже поздно, час девятый, когда я вошел к ней.

Еще на улице, у ворот дома, в котором жила Наташа, я заметилколяску, и мне показалось, что это коляска князя. Вход к Наташе был со двора.Только что я стал входить на лестницу, я заслышал перед собой, одним всходомвыше, человека, взбиравшегося ощупью, осторожно, очевидно незнакомого сместностью. Мне вообразилось, что это должен быть князь; но вскоре я сталразуверяться. Незнакомец, взбираясь наверх, ворчал и проклинал дорогу и всесильнее и энергичнее, чем выше он подымался. Конечно, лестница была узкая,грязная, крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие начались втретьем этаже, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся господинругался, как извозчик. Но с третьего этажа начался свет; у Наташиных дверейгорел маленький фонарь. У самой двери я нагнал моего незнакомца, и каково жебыло мое изумление, когда я узнал в нем князя. Кажется, ему чрезвычайно былонеприятно так нечаянно столкнуться со мною. Первое мгновение он не узнал меня;но вдруг все лицо его преобразилось. Первый, злобный и ненавистный взгляд егона меня сделался вдруг приветливым и веселым, и он с какою-то необыкновенноюрадостью протянул мне обе руки.

– Ах, это вы! А я только что хотел было стать на колена имолить бога о спасении моей жизни. Слышали, как я ругался?

И он захохотал простодушнейшим образом. Но вдруг лицо егоприняло серьезное и заботливое выражение.

– И Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире!– сказал он, покачивая головою. – Вот эти-то так называемые мелочи и обозначаютчеловека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вампример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я дажеслышал, что иногда хлеба не было, – прибавил он шепотом, отыскивая ручкуколокольчика. – У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, аглавное, о будущности Анны Николаевны, когда она будет его женой...

Он ошибся именем и не заметил того, с явною досадою ненаходя колокольчика. Но колокольчика и не было. Я подергал ручку замка, и Мавратотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся открошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметныбыли некоторые приготовления: все было как-то не по-всегдашнему, вытерто ивычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Виднобыло, что нас ждали. Мавра бросилась снимать наши пальто.