Помню потом себя уже на постели. Елена рассказывала мневпоследствии, что она вместе с дворником, принесшим в это время нам кушанье, перенесламеня на диван. Несколько раз я просыпался и каждый раз видел склонившееся надомной сострадательное, заботливое личико Елены. Но все это я помню как сквозьсон, как в тумане, и милый образ бедной девочки мелькал передо мной средизабытья, как виденье, как картинка; она подносила мне пить, оправляла меня напостели или сидела передо мной, грустная, испуганная, и приглаживала своимипальчиками мои волосы. Один раз вспоминаю ее тихий поцелуй на моем лице.

В другой раз, вдруг очнувшись ночью, при свете нагоревшейсвечи, стоявшей передо мной на придвинутом к дивану столике, я увидел, чтоЕлена прилегла лицом на мою подушку и пугливо спала, полураскрыв свои бледныегубки и приложив ладонь к своей теплой щечке. Но очнулся я хорошо уже толькорано утром. Свеча догорела вся; яркий, розовый луч начинавшейся зари уже игрална стене. Елена сидела на стуле перед столом и, склонив свою усталую головку налевую руку, улегшуюся на столе, крепко спала, и, помню, я загляделся на еедетское личико, полное и во сне как-то не детски грустного выражения и какой-тостранной, болезненной красоты; бледное, с длинными ресницами на худенькихщеках, обрамленное черными как смоль волосами, густо и тяжело ниспадавшиминебрежно завязанным узлом на сторону. Другая рука ее лежала на моей подушке. Ятихо-тихо поцеловал эту худенькую ручку, но бедное дитя не проснулось, толькокак будто улыбка проскользнула на ее бледных губках. Я смотрел-смотрел на нее итихо заснул покойным, целительным сном. В этот раз я проспал чуть не дополудня. Проснувшись, я почувствовал себя почти выздоровевшим. Только слабостьи тягость во всех членах свидетельствовали о недавней болезни. Подобные нервныеи быстрые припадки бывали со мною и прежде; я знал их хорошо. Болезньобыкновенно почти совсем проходила в сутки, что, впрочем, не мешало ейдействовать в эти сутки сурово и круто.

Был уже почти полдень. Первое, что я увидел, это протянутыев углу, на снурке, занавесы, купленные мною вчера. Распорядилась Елена иотмежевала себе в комнате особый уголок. Она сидела перед печкой и кипятилачайник. Заметив, что я проснулся, она весело улыбнулась и тотчас же подошла комне.

– Друг ты мой, – сказал я, взяв ее за руку, – ты целую ночьза мной смотрела. Я не знал, что ты такая добрая.

– А вы почему знаете, что я за вами смотрела; может быть, явсю ночь проспала? – спросила она, смотря на меня с добродушным и стыдливымлукавством и в то же время застенчиво краснея от своих слов.

– Я просыпался и видел все. Ты заснула только передрассветом.

– Хотите чаю? – перебила она, как бы затрудняясь продолжатьэтот разговор, что бывает со всеми целомудренными и сурово честными сердцами,когда об них им же заговорят с похвалою.

– Хочу, – отвечал я. – Но обедала ли ты вчера?

– Не обедала, а ужинала. Дворник принес. Вы, впрочем, неразговаривайте, а лежите покойно: вы еще не совсем здоровы, – прибавила она,поднося мне чаю и садясь на мою постель.

– Какое лежите! До сумерек, впрочем, буду лежать, а тампойду со двора. Непременно надо, Леночка.

– Ну, уж и надо! К кому вы пойдете? Уж не к вчерашнемугостю?

– Нет, не к нему.

– Вот и хорошо, что не к нему. Это он вас расстроил вчера.Так к его дочери?

– А ты почему знаешь про его дочь?

– Я все вчера слышала, – отвечала она потупившись.

Лицо ее нахмурилось. Брови сдвинулись над глазами.

– Он дурной старик, – прибавила она потом.

– Разве ты знаешь его? Напротив, он очень добрый человек.

– Нет, нет; он злой; я слышала, – отвечала она с увлечением.

– Да что же ты слышала?

– Он свою дочь не хочет простить...

– Но он любит ее. Она перед ним виновата, а он об нейзаботится, мучается.

– А зачем не прощает? Теперь как простит, дочь и не шла бы кнему.

– Как так? Почему же?

– Потому что он не стоит, чтоб его дочь любила, – отвечалаона с жаром. – Пусть она уйдет от него навсегда и лучше пусть милостыню просит,а он пусть видит, что дочь просит милостыню, да мучается.

Глаза ее сверкали, щечки загорелись. «Верно, она неспростатак говорит», – подумал я про себя.

– Это вы меня к нему-то в дом хотели отдать? – прибавилаона, помолчав.

– Да, Елена.

– Нет, я лучше в служанки наймусь.

– Ах, как не хорошо это все, что ты говоришь, Леночка. Икакой вздор: ну к кому ты можешь наняться?

– Ко всякому мужику, – нетерпеливо отвечала она, все злее иболее потупляясь. Она была приметно вспыльчива.

– Да мужику и не надо такой работницы, – сказал я усмехаясь.

– Ну к господам.

– С твоим ли характером жить у господ?

– С моим. – Чем более раздражалась она, тем отрывистееотвечала.

– Да ты не выдержишь.

– Выдержу. Меня будут бранить, а я буду нарочно молчать.Меня будут бить, а я буду все молчать, все молчать, пусть бьют, ни за что незаплачу. Им же хуже будет от злости, что я не плачу.

– Что ты, Елена! Сколько в тебе озлобления; и гордая тыкакая! Много, знать, ты видала горя...

Я встал и подошел к моему большому столу. Елена осталась надиване, задумчиво смотря в землю, и пальчиками щипала покромку. Она молчала.«Рассердилась, что ли, она на мои слова?» – думал я.

Стоя у стола, я машинально развернул вчерашние книги, взятыемною для компиляции, и мало-помалу завлекся чтением. Со мной это частослучается: подойду, разверну книгу на минутку справиться и зачитаюсь так, чтозабуду все.

– Что вы тут все пишете? – с робкой улыбкой спросила Елена,тихонько подойдя к столу.

– А так, Леночка, всякую всячину. За это мне деньги дают.

– Просьбы?

– Нет, не просьбы. – И я объяснил ей сколько мог, чтоописываю разные истории про разных людей: из этого выходят книги, которыеназываются повестями и романами. Она слушала с большим любопытством.

– Что же, вы тут все правду описываете?

– Нет, выдумываю.

– Зачем же вы неправду пишете?

– А вот прочти, вот видишь, вот эту книжку; ты уж раз еесмотрела. Ты ведь умеешь читать?

– Умею.

– Ну вот и увидишь. Эту книжку я написал.