– То есть сделаете, что он мною начнет тяготиться.Невозможно, чтоб, при вашем уме, вы вправду думали, что такое средство мнепоможет.

– Так уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу такустроить, чтоб он вами тяготился? Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.

– Я стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем быя ни говорила, – отвечала Наташа, – напротив, всегда стараюсь говорить какможно прямее, и вы, может быть, сегодня же убедитесь в этом. Обижать я вас нехочу, да и незачем, хоть уж потому только, что вы моими словами не обидитесь,что бы я вам ни сказала. В этом я совершенно уверена, потому что совершеннопонимаю наши взаимные отношения: ведь вы на них не можете смотреть серьезно, неправда ли? Но если я в самом деле вас обидела, то готова просить прощения, чтобисполнить перед вами все обязанности... гостеприимства.

Несмотря на легкий и даже шутливый тон, с которым Наташапроизнесла эту фразу, со смехом на губах, никогда еще я не видал ее до такойстепени раздраженною. Теперь только я понял, до чего наболело у нее на сердце вэти три дня. Загадочные слова ее, что она уже все знает и обо всем догадалась,испугали меня; они прямо относились к князю. Она изменила о нем свое мнение исмотрела на него как на своего врага, – это было очевидно. Она, видимо,приписывала его влиянию все свои неудачи с Алешей и, может быть, имела на этокакие-нибудь данные. Я боялся между ними внезапной сцены. Шутливый тон ее былслишком обнаружен, слишком не закрыт. Последние же слова ее князю о том, что онне может смотреть на их отношения серьезно, фраза об извинении по обязанностигостеприимства, ее обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, чтоона умеет говорить прямо, – все это было до такой степени язвительно инемаскировано, что не было возможности, чтоб князь не понял всего этого. Явидел, что он изменился в лице, но он умел владеть собою. Он тотчас же показалвид, что не заметил этих слов, не понял их настоящего смысла, и, разумеется,отделался шуткой.

– Боже меня сохрани требовать извинений! – подхватил онсмеясь. – Я вовсе не того хотел, да и не в моих правилах требовать извинения отженщины. Еще в первое наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере,а потому вы, вероятно, не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более чтооно будет вообще о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этимзамечанием, – продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне. – Именно, язаметил, в женском характере есть такая черта, что если, например, женщина вчем виновата, то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою винутысячью ласк, чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики впроступке, сознаться в нем и попросить прощения. Итак, если толькопредположить, что я вами обижен, то теперь, в настоящую минуту, я нарочно нехочу извинения; мне выгоднее будет впоследствии, когда вы сознаете вашу ошибкуи захотите ее загладить перед мной... тысячью ласк. А вы так добры, так чисты,свежи, так наружу, что минута, когда вы будете раскаиваться, предчувствую это,будет очаровательна. А лучше, вместо извинения, скажите мне теперь, не могу лия сегодня же чем-нибудь доказать вам, что я гораздо искреннее и прямее поступаюс вами, чем вы обо мне думаете?

Наташа покраснела. Мне тоже показалось, что в ответе князяслышится какой-то уж слишком легкий, даже небрежный тон, какая-то нескромнаяшутливость.

– Вы хотите мне доказать, что вы со мной прямы ипростодушны? – спросила Наташа, с вызывающим видом смотря на него.

– Да.

– Если так, исполните мою просьбу.

– Заранее даю слово.

– Вот она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне небеспокоить Алешу ни сегодня, ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забылменя; ни одного наставления. Я именно хочу встретить его так, как будто ничегомежду нами не было, чтоб он и заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вымне такое слово?

– С величайшим удовольствием, – отвечал князь, – и позвольтемне прибавить от всей души, что я редко в ком встречал более благоразумного иясного взгляда на такие дела... Но вот, кажется, и Алеша.

Действительно, в передней послышался шум. Наташа вздрогнулаи как будто к чему-то приготовилась. Князь сидел с серьезною миною и ожидал,что-то будет; он пристально следил за Наташей. Но дверь отворилась, и к намвлетел Алеша.

Он именно влетел с каким-то сияющим лицом, радостный,веселый. Видно было, что он весело и счастливо провел эти четыре дня. На немкак будто написано было, что он хотел нам что-то сообщить.

– Вот и я! – провозгласил он на всю комнату. – Тот, которомубы надо быть раньше всех. Но сейчас узнаете все, все, все! Давеча, папаша, мы стобой двух слов не успели сказать, а мне много надо было сказать тебе. Это онмне только в добрые свои минуты позволяет говорить себе: ты, – прервал он,обращаясь ко мне, – ей-богу, в иное время запрещает! И какая у него являетсятактика: начинает сам говорить мне вы. Но с этого дня я хочу, чтоб у неговсегда были добрые минуты, и сделаю так! Вообще я весь переменился в эти четыредня, совершенно, совершенно переменился и все вам расскажу. Но это впереди. Аглавное теперь: вот она! вот она! опять! Наташа, голубчик, здравствуй, ангел тымой! – говорил он, усаживаясь подле нее и жадно целуя ее руку, – тосковал-то япо тебе в эти дни! Но что хочешь – не мог! Управиться не мог. Милая ты моя! Какбудто ты похудела немножко, бледненькая стала какая...

Он в восторге покрывал ее руки поцелуями, жадно смотрел нанее своими прекрасными глазами, как будто не мог наглядеться. Я взглянул наНаташу и по лицу ее угадал, что у нас были одни мысли: он был вполне невинен.Да и когда, как этот невинный мог бы сделаться виноватым? Яркий румянец прилилвдруг к бледным щекам Наташи, точно вся кровь, собравшаяся в ее сердце,отхлынула вдруг в голову. Глаза ее засверкали, и она гордо взглянула на князя.

– Но где же... ты был... столько дней? – проговорила онасдержанным и прерывающимся голосом. Она тяжело и неровно дышала. Боже мой, какона любила его!

– То-то и есть, что я в самом деле как будто виноват передтобой; да что: как будто! разумеется, виноват, и сам это знаю, и приехал с тем,что знаю. Катя вчера и сегодня говорила мне, что не может женщина проститьтакую небрежность (ведь она все знает, что было у нас здесь во вторник; я надругой же день рассказал). Я с ней спорил, доказывал ей, говорил, что этаженщина называется Наташа и что во всем свете, может быть, только одна естьравная ей: это Катя; и я приехал сюда, разумеется зная, что я выиграл в споре.Разве такой ангел, как ты, может не простить? «Не был, стало быть, непременночто-нибудь помешало, а не то что разлюбил», – вот как будет думать моя Наташа!Да и как тебя разлюбить? Разве возможно? Все сердце наболело у меня по тебе. Ноя все-таки виноват! А когда узнаешь все, меня же первая оправдаешь! Сейчас всерасскажу, мне надобно излить душу пред всеми вами; с тем и приехал. Хотел былосегодня (было полминутки свободной) залететь к тебе, чтоб поцеловать тебя налету, но и тут неудача: Катя немедленно потребовала к себе по важнейшим делам.Это еще до того времени, когда я на дрожках сидел, папа, и ты меня видел; это ядругой раз, по другой записке к Кате тогда ехал. У нас ведь теперь целые дни скороходыс записками из дома в дом бегают. Иван Петрович, вашу записку я только вчераночью успел прочесть, и вы совершенно правы во всем, что вы там записали. Ночто же делать: физическая невозможность! Так и подумал: завтра вечером во всемоправдаюсь; потому что уж сегодня вечером невозможно мне было не приехать ктебе, Наташа.